Павел Смоляк
Ольга Захарова
Илья Стогов без всякой скромности, но, разумеется, не хвастаясь, рассказывает о времени, когда о нем говорили все. Каждый журнал был упичкан его интервью, советами, размышлениями. Популярный писатель, журналист-острослов, ведущий на телевидении и радио. Идут годы, а Стогов по-прежнему актуален. Илья с удовольствием демонстрирует томики, валяющиеся у него в сумке. Сразу четыре книги, но я начинаю с Купчино.
Илья, я узнал, что вы покинули Купчино и переехали в цент города. Новость меня сразила наповал. Я, признаюсь, не сильно люблю этот островок Петербурга, но вы как-то скрашивали местность, меньше было черно-белого. Говоришь «Купчино» и вспоминаешь Стогова. Что случилось, почему вы покинули «центр Вселенной»?
В каком-то романе была описана борьба негров за свои права. В Нью-Йорке восстали негры, отстреливались там. А когда пришел полицейский, он обнаружил, что это были просто белые, которые покрасили свое лицо гуталином. Я вот такой же защитник Купчино. До тридцати лет я жил в том доме, в который сейчас переехал. Я не настоящий купченский паренек. Я родился на набережной Невы. Дело в том, что в 2004 году я работал на Пятом канале. Поскольку там был дефицит сюжетов, а я, кстати, вообще их не снимал, был ведущим, то я сказал: «Давайте я сниму, что вы паритесь». И сделал сюжет. Обычно его три дня снимают, а я за 40 минут справился. Мы сделали пару кадров Купчино и смонтировали их с кадрами из «Звездных войн», типа Купчино - это район будущего. Ну и все, труба. Следующие лет пять у меня телефон не замолкал вообще, считали, что я главный специалист по Купчино. Не то что я его не люблю, просто это шутка. Она была смешная несколько лет назад, а теперь вообще не смешно, поэтому я и переехал.
Я не знал, что это шутка. Все всерьез воспринимал.
Я не готов всю жизнь быть адептом того, чего не являюсь. Раньше мне казалось, что в этом есть какой-то тренд, так и должен жить питерский джентльмен: зеленый райончик, хорошая экология. Вот тебе Купчино. Но как-то раз у меня не оказалось книжки, которую я обычно читаю в дороге. Я сел в маршрутку, стал смотреть в окно, и чем ближе мы приближались к Купчино, тем хуже мне становилось. Подъезжаем, а там какие-то неприятные упырьки голые по пояс в тренировочных штанах, потом какие-то узбекские женщины в хиджабах, у меня было такое ощущение, будто я погружаюсь в ад. Все хуже и хуже. Я доехал до дома и подумал: «Мама дорогая, где я живу?».
У вас сплошные изменения в жизни. И личные, и профессиональные. Покинули Купчино и переехали в нормальный район. На Пятом канале вы снова ведете передачу. Шоу на радио, книжки у вас выходят новые, старые переиздаются. Вы резко стали востребованным.
Было время, когда от меня вообще было не продохнуть. Приходил с женой в гипермаркет, там был здоровым стеллаж с журналами. Я говорю: «Давай поспорим, что открою любой журнал, и в нем будет моя фотка». Жена взяла какой-то левый журнал об автомобильном тюнинге, и там бала моя фотография. Это было давно, сейчас, наоборот, ощущение какого-то дежавю. У меня была хорошая программа на телевидении, сейчас говно, а не передача. Не я ее делаю. Постоянно хочу уволиться, но у меня нет денег. Я бедный. Мне приходится работать за бабки.
Почему сразу «говно»? Вы же сами вопросы пишите или как? Какая у вас свобода в эфире?
Не я приглашаю людей в передачу. Приходит какой-то человек, я бы ему по морде дал, а не вопросы задавал. Например, кто-то говорит, что люди произошли от дельфинов или что человек может жить при минус шестидесяти и голым ходить. Неинтересно. Не интересно мне при какой температуре человек может ходить голым. Это не тема для разговора, но я вынужден разговаривать.
Когда вас позвали вести программу «Ночь», вы сразу согласились? Ведь до вас передачу вел писатель Вячеслав Курицын. Не скажу, что я был в восторге, но вел передачу он на уровне. Вы же знали, что вас будут постоянно сравнивать именно с ним, мало вдаваясь в смысл, кто там у вас в гостях?
Курицын в свое время стал заменой мне...
В литературе, которую не стыдно показать по ТВ, остались только вы и Вячеслав. Так получается?
Есть у меня такой знакомый, охрененно знатный европейский аристократ. Он жил в Питере, а потом пропал. Я его спрашиваю: «Марк ты где?» Он говорит - в Москве. А почему? Отвечает, что когда сюда приехал в начале девяностых, Питер был охрененный город, он был на уровне Лондона. Потом он стал не очень охрененный, а по сравнению с Москвой вообще провинциальный. У нас катастрофически мало людей. Слава Курицын может отвечать за всю питерскую литературу, но горе тогда литературе.
Кстати, вы об этом написали в книге «2010 A.D.», если не ошибаюсь. Герой приезжает в Петербург после длительного путешествия, видит, что ничего не изменилось, все хуже и хуже, и едет в столицу.
«2010» - это плохая книжка.
Да откровенная халтура, по правде сказать, сразу видно, что писали ради денег.
Знаете, я не работаю за деньги и этим горжусь. Это не то, что я хотел написать. Я не работаю за деньги, но и без денег я не работаю. Просто деньги - не основная мотивация для меня. Книжка слабая, но, я думаю, если бы это была книжка Садулаева, это была лучшая книжка Садулаева. Просто для меня плохая книжка.
Не любите Германа Садулаева?
Я очень хорошо к нему отношусь, но просто каждая моя следующая книжка, она была лучше чем предыдущая, а с этой нет. Все приемы были десять раз использованы мною в других книжках. Эти мысли высказывал в другом месте.
Задумка книги мне, скажем, ясна. Как я понимаю, вы хотели показать некую проекцию времени, написать летопись нашей действительности. Майор Евсюков и так далее.
Не было найдено нормального хода. Хочется написать книжку, что хорошо поступать хорошо. А плохо поступать плохо. Дорогой читатель, не поступай плохо, а поступай хорошо. Нужно найти какой-то ход, а с этой книжкой не получилось. Много чего не получилось.
Хорошо, а как у вас с завистью к коллегам. Все-таки тиражи ваши упали. Книжки новые выходят, но по шесть-десять тысяч экземпляров. Для Стогова слишком мало. Вы не разделяете мнение, что у кого, например, 50 000 экземпляров тираж - плохой автор, обычный проект? Вот у меня тысяча, зато какая!
У меня нет зависти. Я андеграундный автор, но среди андеграунда у меня довольно большой тираж. Среди коммерческой литературы у меня высокий социальный статус, я не Дарья Донцова. Я ей могу сказать: «Ты покажи хоть строчку, которая была бы написана, как у меня, а потом разговаривай со мной». Мне завидовать некому.
Хотел узнать про новые книжки, что у вас выходят…
Лимонова читали последнего?
Он же почти ничего не пишет.
А что пишет, полная хуйня. Он же хороший, но есть рыночное представление. Если ты взялся за литературу, будешь до старости писать книжки. Если есть что сказать, скажи, нет, промолчи. Ну, конечно, я с детства был уверен, что стану писателем. Потом я выпустил две книжки где-то в девяностых. Один детектив был, вторая книжка называлась «Камикадзе». Никто их не прочитал, никто не обратил внимания. А потом я работал в издательстве «Амфора». Там был писатель Павел Крусанов. Я с ним так бухал, как ни с кем никогда в жизни. Двухтысячный что ли год встречали, все говорят, давайте вспомним уходящий год, а я понимаю, что я ничего вспомнить не могу. Года не было. Вспоминал почтовый ящик, который висел у издательства «Амфора». Рядом вход в магазин. Паша уже купил бутылку, поставил на почтовый ящик и ждет меня. Мы у этого ящика и провели полтора года. Но зато я увидел весь свет петербургской литературы и ужаснулся, потому что больших уебанов никогда в жизни не видел.
Вот вы заговорили о девяностых годах в вашей жизни. Вам не кажется, что сейчас возвращается мода на девяностые. Вспоминают, говорят, как хорошо там было.
Не знаю. Радикально изменилась система. Это как вспоминать себя в утробе матери, мы слишком отличаемся. Ведем другую жизнь. Моды еще не вижу.
Я же религиозный парень, но не в смысле идиот - типа поп сказал, я лоб себе расшибу. Но на пути безграничного эго, должны стоять ограничения, чтобы ты мог посмотреть на себя в зеркало, типа, чувак, ты плохо сегодня поступил. И таких людей в моей жизни много.
Вы религиозный парень, но не православный парень. Какое у вас отношение к Русской православной церкви.
Я не очень верю в такие обобщающие названия. Например, когда мы говорим русские, мы говорим такое обобщающее название. Русские - это сто сорок миллионов не знакомых между собой человек. Православная церковь - это миллион или пятьдесят тысяч таких же незнакомых между собой людей. Среди них есть сумасшедшая бабка из Пензы, которая готова закопаться в землю, есть патриарх, глава бюрократической структуры, есть голубоглазые девчонки из Новгорода. Скоро все девушки будут ходить в косынках и кедах Converse.
Ваши дети верующие?
В церковь мы ходим. В воскресенье. Младший сын к первому причастию подходит, это большой праздник в католических семьях.
Не возникала мысль, что нужно оградить детей от религии? Пускай вырастут и сами выберут религию. Может, они не хотят быть католиками.
Конечно, дети вообще много чего не хотят. Они не хотят чистить зубы, не хотят вытирать попу, когда ходят в туалет. Они много чего не хотят. Они еще не люди, они полуфабрикаты людей. Все становятся людьми с годами. Дети хотят совать пальцы в розетку, гулять по балкону четырнадцатого этажа, есть только в «Макдоналдсе». А мы родители говорим: «В твоих интересах выслушать меня. Потом сможешь, если очень хочется, есть в Макдоналдсе», но сейчас ты должен понять, что есть более здоровая пища».
К сожалению, я не знаю, что такое правильные книжки. Я вот не говорю, что я самый известный писатель, но мне стабильно два раза в день звонят журналисты. Причем с таким вопросом: как приучить подрастающее поколение к чтению... «Гламораму» надо читать подрастающему поколению? Там чего только нет. Или вот есть еще какая-то книжка про скинхедов, я не помню название, но известная американская, такой Оруэлл современный, про победу национальной революции в мире. Евреи захватили мир, и только маленькая команда скинхедов возглавила сопротивление и победила. Африку стерли с лица земли, а Китай забросали ядерными бомбами. Вы считаете, что все книги нужно читать?
Я как-то шел по улице в городе Черновцы, смотрю бабушка продает книжки, подхожу. Хохлы, кстати, книжки почти не читают, издательство - самый убыточный бизнес на Украине. Я не видел, чтобы хоть один человек там что-то читал. И вот на столе у бабки лежит всякая компьютерная литература и - бац! - «Майн кампф». Купил за тридцать гривен. Сидел в поезде в прекрасном городе Черновцы, - а он еврейским был, во Второй мировой пострадал сильно, - и читал «Майн кампф».
Книгу, между прочим, запретили на территории России.
Не надо ничего запрещать. Мне книги попадались всегда вовремя. Они, правда, иногда приводили к таким парадоксальным результатам. В 14 или 15 лет я у своего папы нашел книжку Ницше, дореволюционное издание. И стал читать. Я не помню, что именно вычитал, но я понял из книги, что не обязательно быть хорошим. Я после этого перестал хорошо учиться в школе, в течение недели потерял невинность. Не потому что девочка попалась, а потому что Ницше. Поэтому я понимаю, что значит сила слова. Слово может так твой мозг взорвать, что все вокруг забрызгает. А может не взорвать. Через 8 или 20 лет после Ницше я прочитал Честертона и покрестился. Я об Иисусе не из Евангелия узнал, а из Честертона. Все книжки, которые я читал, сделали меня таким, какой я есть. Но я вряд ли кому посоветую - читай дружище «Майн кампф». Нет. У каждого своя дорога. Я, как и многие мои коллеги, - сумма прочитанных мною книжек.
Мой традиционный вопрос: что ждет Россию?
России нет, есть сто сорок миллионов не знакомых между собой людей. Кто-то в данный момент понял самые важные моменты в жизни, кто-то упал и разбил лицо в кровь. А большинство поели пельмени и легли спать. Россия - это обобщение, за которым ничего нет. Медведев - кто это? Я включаю телик, показывают русского бизнесмена Абрамовича, мне смешно, он давно уже британский бизнесмен, не русский. Богатые становятся еще богаче, и их мир не поделен на Россию, Германию, Японию. Есть мир бедных - он интернационален. Я думаю многие петербуржцы нашли бы общие темы с эфиопами. У них схожие проблемы. Они живут в мире бедных. Есть мир умных - нам с вами есть о чем поговорить. Вот если бы сюда пришел бразилец и кореец, они бы с удовольствием включились бы в обсуждение прозы чеченца Садулаева. Есть мир спортивных болельщиков.Вот я работаю на «Радио Зенит», и это какое-то зазеркалье. Ответ на вопрос «Кто ты такой?» не подразумевает национальности. Ты кто? Русский. Это не ответ. Ты кто? Я бизнесмен Абрамович. А я болельщик «Ливерпуля». И неважно, кто я по национальности. Россию, наверное, что-то ждет, но я живу не в России. Но это не значит, что я не люблю свою страну, уровень обобщения меня не интересует, вот так.
РI неожиданно обнаружила, что название инициированной нашим сайтом серии статей «Другие девяностые» было заимствовано издательством «Амфора» для титула сборника интервью известного писателя Ильи Стогова , вышедшего в свет в начале этого года. Примечательно, что этот сборник интервью включает в себя диалоги с известными деятелями рок-культуры об их творческий жизни в 1990-е годы. Постоянный Илья Смирнов долгие годы был связан именно с рок-журналистикой, в силу чего нельзя исключать, что речь идет не о счастливом совпадении, но о прямом заимствовании. Впрочем, это не столь важно, в отличие от того, какие «девяностые» представляются автору книги на самом деле «другими», или, как мы предпочитали говорить, «альтернативными».
Рецензия на книгу: Стогов И. Ю. Другие девяностые. СПб.: Амфора, 2016
«Мой брат Алексей опустился на последнюю ступень деградации. У него в комнате постоянно кто-то жил. Как правило, это были люди, только что вышедшие из тюрьмы. Они всю ночь колобродили, но самое страшное начиналось, когда они готовили еду. Они притаскивали какие-то потроха и часами вываривали их до состояния съедобности. От вони деваться было некуда.
Он ходил по помойкам и сортировал найденное. Что-то, вероятно, удавалось продать - остальное просто сваливали по всей квартире. Каждый день, натыкаясь в ванной на какую-нибудь дрянь, я закидывал её к нему в комнату. Каждый день я мыл ванну, но всё равно принимать душ было противно. Мать совершенно не имела покоя. На всех спальных местах в комнате брата кто-то ночевал, и он пристраивался у матери в комнате на полу, а иногда даже умудрялся залезть к ней за спину.
У него началось рожистое воспаление ног, которое превратилось в незаживающие язвы. Он был счастлив: теперь он мог выставлять свои ноги напоказ и просить милостыню. Ему дали инвалидность и какую-то пенсию, а кроме того он выщемлял в собесе талоны на еду в столовой. В результате находил собутыльников, которых кормил в столовой, а те ему за это наливали» (с. 89)
«Влада вышла на лестницу, спустилась на пару пролетов вниз и нашла Кузика. Он лежал мертвый с дыркой от ножа в груди… Я предположил, что, скорее всего, Кузика перепутали с предыдущим Владиным бойфрендом. Тот сидел в тюрьме и должен был всем вокруг большие деньги. Микшер сказал, что в любом случае из нас четверых Кузик всех переплюнул. А Тима сказал: «Эх, где бы достать наркотиков?!» - и даже на кладбище не поехал.
К тому времени Тима был конченый полинаркоман. Он употреблял вообще все: любые таблетки, любые инъекции, все препараты, до которых мог дотянуться. Адекватным он оставался от силы две минуты после того, как проснется. Его музыкальная карьера давно закончилась. Ничего, кроме наркотиков, его больше не интересовало. Через какое-то время у Тимы убили папу, и родственники принялись пилить папину жилплощадь. Тиме досталась комната в коммуналке…» (с.36)
«Проституцией моя жена занималась в гостинице «Прибалтийская». Она приходила домой в четыре часа утра и рассказывала: сегодня все происходило вот так и вот так… Я сделала ему то-то и то-то… Зато в семье наконец появились деньги. Мы с женой стали регулярно ездить на море. На $100 в Крыму тогда можно было жить лучше, чем сегодня на $10 000 на Гавайях » (с. 31)
Такие цитаты можно приводить страницами подряд: авторы (они же герои) разные, кто-то из учёной семьи, представленной благодарному человечеству сразу несколькими биографическими статьями в энциклопедии, кто-то из заводских работяг, но история одна и та же под копирку.
Это к вопросу о «тоталитарном» государстве, которое стирает в обществе разнообразие и препятствует раскрытию неповторимой личности.
Переиздание «Амфорой» стоговских интервью с героями 90-х подоспело вовремя. Конечно, детям такого давать не следуют. Но, с другой стороны, книга может быть исключительно полезна как хрестоматия по новейшей истории для студентов, по возрасту не заставших во главе страны президента Б.Н. Ельцина. Именно хрестоматия: сборник источников. Вмешательство автора-составителя минимально, и со многими его теоретическими комментариями согласиться трудно.
Сразу эти позиции определю. Приходится заступаться и за то, что слева, и за то, что справа.
Слева у нас понятие революции . Стогов трактует 90-е годы именно так (с. 209, 212), вслед за своими героями, некоторые из которых всерьез употребляют даже словосочетание «психоделическая революция » (с. 28) (то есть, коренное преобразование общественных отношений состоит в том, что человек лежит под забором в луже собственной мочи). Конечно, революции часто приносят совсем не те плоды, которых ожидали участники, издержки бывают весомее достижений, многие скажут, что лучше вообще обойтись без них, и будут по-своему правы. Однако все добросовестные заблуждения по поводу смысла происходящего кончились с Перестройкой.
90-е – просто канализационная труба, в которую спускали миллионы человеческих жизней, целые отрасли и регионы, и не ради какой-то светлой цели (хотя бы и ложной), а с будничной механической откровенностью. Мы же все-таки не называем революцией землетрясение или эпидемию чумы.
Второе, что вызывает возражения: оценка РПЦ. «Эта церковь величественна и грозна. Она заново строит свои раззолоченные храмы, а о любви Бога людям не говорит никто. Значит, люди и дальше будут мучиться, страдать, уродовать чужие жизни, калечить собственные и нелепо умирать. Многие люди. Но не Федор Чистяков » (с. 221).
«Дяде Федору » Чистякову из рок-группы НОЛЬ после тюрьмы, действительно, помогли выжить Свидетели Иеговы. Но такова его индивидуальная биография. А очень многих других (в том числе именитых представителей рок – сообщества) спасли священники из «раззолоченных храмов ». В итоге, таких, кто выбрался из 90-х живым через православный храм, гораздо больше (и в самой книге они представлены: см., например, с. 146). Это вопрос не конфессиональных пристрастий, а элементарной справедливости.
Но вне зависимости от наших с тезкой Ильей Стоговым разногласий, источники говорят сами за себя. Причем наиболее убедительны исповеди тех, кто до сих пор настаивает: дескать, время было «свободное » и «веселое », «ничего интереснее этого в мире тогда не существовало » (с. 173) и даже подводит идеологическую базу в духе пресловутого постмодернизма: «правд много. Можно выбирать ту, что подходит лично тебе » (с. 171).
Фактический материал сразу же вступает в противоречие с декларацией: как мы отметили выше, он удручающе однообразен. А обещанный прилавок с правдами в ассортименте – увы, сплошь заставлен химической отравой и спиртом «Рояль ». Еще один побочный эффект книги: описание бесконечных совокуплений, в которых нет вообще ничего человеческого (даже самых элементарных представлений о гигиене, не говоря уже про более возвышенные материи) неплохо подавляет половое влечение и в этом качестве «Другие девяностые », наверное, могут заменить нейролептики.
Конечно, книга не обеспечивает универсального охвата эпохи. Ее сюжеты связаны с конкретным городом на Неве, с поколением, которое имело несчастье вступать в жизнь именно тогда (Илья Стогов: «большинство из моих сверстников сегодня уже мертвы » (с. 215), с оборотом таких специфических товаров, как наркотики и суррогаты алкоголя, и в очень большой степени со средой, которую мы можем условно соотнести с русской рок-культурой (смысл оговорки проясню чуть позже).
Можно было бы выпустить аналогичные сборники «памяти 90-х » по регионам, где происходили «локальные вооруженные конфликты » (или не происходили: там вымирали тихо, без стрельбы). По отраслям промышленности. По больничным отделениям. В сборнике «Образовательные реформы » будут фигурировать, естественно, не гопники, для которых «ткнуть ножом – дело обыденное », а респектабельные кандидаты и доктора наук, но боюсь, что на жанровой принадлежности это не отразится. Эти интеллигентные люди уничтожали образование (не худшее в мире) с таким же остервенением, с каким в клубе «Тамтам » обдолбанная публика громила сортир.
Перед вами, дети, ад. Дословно по книге: «Я бы все отдал, чтобы снова стать маленьким. Потому что дальше был ад » (с. 135).
Что касается русского рока, то самый знаменитый из его представителей в книге, виолончелист АКВАРИУМА Сева Гаккель, с боем отвоевавший себе место в 90-х как организатор вышеупомянутого клуба «Тамтам », прямо формулирует, по какому принципу он подбирал музыку для своего нового предприятия:
«Основной критерий был прост: это не должно быть похоже на русский рок. Не обязательно, чтобы это нравилось лично мне. Не важно, на каком языке они будут петь. Лишь бы не было умных текстов под вялый аккомпанемент, и лишь бы не было тяжелого металла с бессмысленными запилами…
На все, что стало называться русским роком, у меня выработалась стойкая аллергия » (с. 45 – 46).
Дальше он сам и его компаньоны по «Тамтаму » на разные голоса превозносят то, что «свободно » и «весело » ворвалось в жизнь благодаря их усилиям. Вот поставили одного из своих тогдашних питомцев (ныне покойного) рядом с Башлачевым. Отлично. Но где песни, сопоставимые с башлачевскими? Их просто нет. Что-то пели, а что – не важно.
Вместо этого нас знакомят с особенностями телосложения «настоящей звезды », странностями его поведения, состоянием здоровья (подорванного, сами понимаете, чем) и с украшавшими его спину татуировками. Всё. Творческая составляющая в собранных Стоговым интервью стремится к нулю. Что составляет разительный контраст с мемуарами и рок-самиздатом предыдущего десятилетия, где тоже хватало криминальных баек и черного юмора, но присутствовало в полный рост то главное, ради чего люди собирались вместе в тогдашних клубах, вроде «Рокуэлла Кента ».
Рок-группы призыва 90-х либо вторичны (по отношению к тому самому, от чего отталкивались), либо пусты. «Страна снаружи переживала трудные времена – а нам было наплевать » (с. 54). Они так и не сумели художественно отобразить главных примет своего собственного времени, не говоря уже об осознании, что же тогда произошло. Это несколько позже сделал за них Игорь Растеряев:
«Себе такую дорогу
Ребята выбрали сами,
Но все же кто-то, ей Богу,
Их подтолкнул и подставил.
Что б ни работы, ни дома,
Что б пузырьки да рюмашки,
Что б вместо Васи и Ромы
Лишь васильки да ромашки »
«Я был абсолютно счастлив… Все окна были открыты, стоял дикий грохот, на улицу летели бутылки… » (с. 62) «Эти люди принесли с собой какую-то новую, очень притягательную жизнь » (с. 47) Такое сложилось мнение в руководстве клуба «Тамтам». И его никто специально не опровергает. Посетители клуба просто конкретизируют, в чем состояла новая притягательность. «Веществ, расширяющих сознание, в «ТаМтАм»-е было навалом. Тем более, что стоили они – копейки » (с. 54). «К середине десятилетия вся тамтамовская тусовка с головой ушла в наркотики… Ни единого теплого воспоминания о тамтамовской молодости у меня нет… » (с. 68) И т.п.
Публикации о войне или о концлагерях тоже травмируют психику. Принципиальное отличие «Других девяностых » — в том, что людей опускала на уровень ниже животного, а потом физически уничтожала не какая-то внешняя злая сила, это делали они сами друг с другом, и все вместе – с собственной страной.
В книге мелькают обобщения типа «тогда все так жили ». «Употребляли все », «любая творческая молодежь », «можно было арестовать сто любых человек в метро – и результат был бы тот же » и т.п. Они характерны для тех, кто сам выступал в роли не пассивной глупенькой жертвы, но организатора «новой притягательности », извлек из нее определенную выгоду, а не только вред для здоровья, и теперь заинтересован именно так себя оправдывать: дескать, не виноватая я, они сами пришли (дружно всей страной).
Формулировки подставляются автоматически, через подсознание. А если включить сознание, то совершенно очевидно, что «психоделическая революция » затронула далеко не всех, и в метро гораздо большее количество людей перевозило для своей семьи обычные продукты с оптового рынка, а не отраву, и настоящая ТВОРЧЕСКАЯ молодежь в это время изучала германскую филологию, молекулярную биологию или играла в спектакле Сергея Женовача по Достоевскому. То есть, нормальная жизнь все-таки продолжалась.
Было бы иначе, остановилось бы метро и свет перестал гореть. Вообще ни император Нерон, ни инквизиция, ни органы наркома Ежова не в состоянии полностью расчеловечить подопечный контингент. Люди продолжают кормить, лечить, учить и учиться. Проблема 90-х в том, что нормальная жизнь в эту эпоху оказалась переведена в состояние глухой и почти безнадежной оппозиции , и не по причине политического несогласия с Б.Н. Ельциным и Всемирным Банком, а просто по факту своей нормальности.
«Вчера ты был никто, а сегодня сидишь в самом дорогом клубе Восточной Европы и офицеры милиции следят, чтобы никакая скотина не мешала тебе нюхать кокаин » (с. 120)
В этом контексте странно смотрится название на обложке, перекликающееся с серией статей на сайте «Русской Idea ». «Другие девяностые ». Почему «другие »? Те самые, основные, официальные.
Их описание представляет не архивный, а сугубо практический интерес: мы должны трезво осознавать, откуда вытащил страну В.В. Путин, и свои претензии к нынешним порядкам соотносить не с умозрительным идеалом, а с реалиями того «самого веселого десятилетия » (189), которое… Ушло в прошлое? Нет. Скорее временно отступило. И в некоторых отраслях очень недалеко. Тем же образованием по-прежнему рулят питомцы 90-х, и человек, который настаивает на изучении наук, а не «модулей » и «компетентностей », остается на положении оппозиционера.
Совсем дикая ситуация с театром, который в самые жуткие годы оставался оазисом нормы (профессиональной и нравственной), и уже потом стремительно деградировал до уровня той ярмарки, где фольклорный Ванька холуй показывал, сами знаете, что .
Мощные силы за пределами и внутри России заинтересованы в том, чтобы вернуть нас в то состояние, которое зафиксировано в книге Стогова, и будут искать для этого любой повод, проявляя не только настойчивость, но и немалую изобретательность. Плохая статистика по СПИДу? А давайте-ка под этим предлогом снова легализуем наркотики .
Выступая против злоупотреблений нынешней бюрократии, нужно всё время учитывать этот фактор и ни в коем случае не допускать, чтобы нашу борьбу за будущее использовали в своих целях люди, которым хочется спихнуть страну в ее недавнее прошлое. Второго такого «веселья» подряд Россия не переживет.
«Иногда они возвращаются» . Тем более, что далеко не уходили.
Когда в середине 90-х годов питерский писатель Илья Стогов только начинал свою литературную деятельность, в издательстве «Амфора» некоторые сомневались: а пойдёт ли он, станут ли его читать? Время показало, что Стогов не просто пошёл, а пошёл на ура. На сегодняшний день у Ильи вышло более тридцати книг, общий тираж которых давно перевалил за миллион. Впрочем, собственно «писательских» книг у Стогова наберётся не так уж много. Самая, пожалуй, нашумевшая из них - роман «Мачо не плачут», после которого имя Стогова зазвучало не только в Петербурге. Большую же часть написанного Ильёй можно отнести к журналистскому жанру - карманные путеводители по истории, астрономии, религии, портреты современных российских рок-музыкантов, очерки-отчёты по заграничным поездкам и т.д. Это притом что у Стогова нет ни журналистского, ни литературного образования. Он - магистр богословия. Верующий католической церкви.Причём Илья - католик убеждённый: «католический» взгляд на российскую действительность, несомненно, чувствуется во всех его сочинениях.
До того как стать пишущим человеком, Стогов переменил с десяток профессий, среди которых - продавец велосипедов, уличный обменщик валюты, охранник, уборщик в кинотеатре, учитель в школе.
В начале нашей беседы я поинтересовался у Ильи, нет ли у него желания бросить на время рутинную работу за клавиатурой и вспомнить молодость?
А кто вам сказал, - отвечает писатель, - что моя работа - это сидеть за клавиатурой? Профессия писателя тем и хороша, что позволяет постоянно менять амплуа. В позапрошлом году я писал о последней волне русского рок-н-ролла. И для этого устроился в одну из групп рабочим сцены, объездил с ребятами полстраны. А в прошлом писал об археологах: всё лето провёл на раскопках. За последние лет пять таким образом я переменил с полдюжины профессий: ездил с милиционерами на задержания, в Индии помогал кремировать покойников, вёл программу на радио и чем ещё только не занимался.
- Илья, у вас вышло около тридцати книг. И тем не менее вы продолжаете заниматься журналистикой. Почему? Вообще, сейчас писатель может выжить без журналистики?
- Понимаете, я ведь никогда не называл себя литератором. Наследником традиций Достоевского и Чехова. Нон-фикшн, документальные романы я пишу не от бедности, не потому, что хочу заработать, а потому, что лишь это мне и интересно. Я на самом деле считаю, что живём мы в дико интересную эпоху. И пропустить хоть что-то, вовремя не зафиксировать, значит обеднить культурную копилочку нации. Мне интересны и гастарбайтеры, и московские миллиардеры с их спутницами-длинноножками, и отечественный хип-хоп, и быт православных монастырей, и то, будет ли война с Грузией, и вообще всё, что ежедневно происходит. Но вот облекать всё это в форму романа мне неинтересно совершенно.
Данные блюда нужно подавать как есть: пахнущими уличной правдой. А не впихивать в умершие допотопные романные формы. Поэтому лично я без журналистики выжить не могу. Причём не стыжусь этого, а наоборот, надуваюсь от гордости.
- В Москву, за длинным журналистским рублём, не хотелось уехать?
- Я, знаете ли, петербуржец. Думаю, мой город - единственный в стране, где переезд в Москву рассматривается не как ступень роста, а как безнадёжное грехопадение. А если уж очень захочется именно длинных рублей, то писать для богатых москвичей можно ведь и не выезжая из моего собственного города.
- Что эта за история с неудавшейся экранизацией вашего романа в королевстве Бутан?
- Нет-нет. Экранизировать пытались не бутанские кинематографисты, а наши, но в Бутане. Это, если вы не в курсе, где-то в Восточной Азии. Компания, купившая права на экранизацию, отхватила большой бюджет и, как я понимаю, планировала его хорошенько попилить. Вообще с предложениями об экранизациях люди приезжают постоянно. Я никому не отказываю, но до готовой картины дело ещё ни разу не доходило. По моему мнению, русское кино, это такой самодостаточный мир, которому ни зритель, ни кто бы то ни было ещё не нужен. Они находят деньги, живут на них и рассказывают об успехах по ТВ. Морочиться со съёмками картин времени уже не остаётся.
- Какую из своих книг считаете самой удачной?
- А у меня нелюбимых нет: все хорошие. Если считать по количеству проданных копий, то к полумиллиону приближаются две: «Мачо не плачут» и mASIAfucker. Если же по каким-то личным ощущениям, то мне дорога книжечка, которая прошла почти незамеченной: «Страсти Христовы». Мне кажется, там я смог найти такие слова, которыми по-русски о страданиях Спасителя ещё не говорили.
- Критика оценила её по достоинству?
- А что вообще русская критика хоть когда-нибудь оценивала по достоинству? Критики живут в собственном мире, писатели в собственном, а читатели живут там, где об обоих названных мирах никогда и не слыхали. Вот вы лично видели хоть одну адекватную рецензию хоть на одну из главных современных книг? Начиная с «Чапаева и Пустоты» и заканчивая минаевским «Духless’ом»? Кто смог провести внятный анализ романов, написанных мной или Оксаной Робски? Критикам в падлу слезть с Олимпа и посмотреть, что на самом деле сегодня читают. А коли так, то что и удивляться тому, что вес критики сегодня равен даже не нулю, а каким-то отрицательным величинам.
- Как относитесь к литературной халтуре?
- Что вы имеете в виду? Слава Богу, мне не приходится «халтурить» (в смысле ради денег писать поперёк собственных желаний). Заработать много я никогда не хотел. Наоборот, считаю, что от больших заработков стоит отказываться: это поможет сохранить человеческий облик. Несколько лет назад коллеги бизнесмена Олега Тинькова хотели сделать ему подарок на юбилей и пробовали заказать мне его биографию. Причём денег предлагалось столько, что по тем временам я мог купить квартиру. Но зачем мне ещё одна квартира? Ясный-красный я отказался. А что касается несанкционированного использования моих текстов, то я также не возражаю. Все мои романы висят в Интернете и распространяются в виде аудиокниг. Ни в том, ни в другом случае денег я опять-таки не получаю, да и получать не хочу.
- Многим непонятно ваше увлечение католицизмом. Каким образом человек, причастный к питерскому андеграунду, вдруг пришёл к католической вере? Может, кто-то из родных повлиял?
- Я не стал бы называть свои отношения с католической церковью «увлечением». Для меня это осознанный и продуманный шаг. По национальности я абсолютно русский: мои крестьянские бабушки и дедушки носили имена типа Иван или Евдокия и даже писать умели с трудом. И, разумеется, принять крещение сперва я собирался именно в православной церкви. Думаю, если бы такому парню как я там нашлось бы хоть какое-то место, хоть какой-то шанс зацепиться и удержаться, то я всё-таки стал бы православным. Но, не ломая себя, не переставая быть самим собой, войти в лоно РПЦ мне так и не удалось. А «католическая» она ведь так и переводится: «вселенская». В этой церкви место нашлось даже такому, как я.
- Как относятся коллеги по литцеху к вашему вероисповеданию? Не было ли на этой почве каких-нибудь недоразумений или столкновений?
- Кому какое дело? И потом Петербург - город космополитичный. Вот в Москве вопрос вероисповедания обсуждаться может, а у нас нет.
- У вас, как у католика, есть претензии к русской литературе?
- К современной русской литературе у меня есть претензии как у читателя. Премии, толстые журналы, критические разборы, куча писателей. А где реальные-то достижения? Все эти современные романы интересуют очень узкий круг ценителей. Как, скажем, латиноамериканские танцы. Ну да: вроде бы что-то происходит. Но, с другой стороны, никому, кроме участников процесса, это совсем неинтересно.
- Со старшим поколением питерских писателей у вас сложились отношения? Кого хотели бы выделить?
- Понимаете, я ведь вырос не на романах наших «деревенщиков», а на детективах Дэшиела Хеммета и Рэймонда Чендлера. Советские писатели авторитетом для меня никогда не были. Так что нет у меня с ними никаких отношений. Из профессиональных литераторов я общаюсь разве что с так называемыми «петербургскими фундаменталистами» (Крусанов, Носов, Секацкий). Раньше, когда я ещё пил алкоголь, с этими ребятами было приятно нарезаться до полусмерти, а потом обсуждать, как всё прошло. А так: развал СССР это ведь водораздел. Те, кто остался по ту сторону, к нам сюда уже никогда не переберутся. Разговаривать с классиками типа Даниила Гранина или Бориса Стругацкого мне, в общем-то, не о чем. Тем более что они о моём существовании, скорее всего, и не подозревают.
- А с недавно переехавшим в Петербург Вячеславом Курицыным общаетесь? Или с бывшими апологетами постмодернизма вам не по пути?
- Вячеслав Курицын последнее время пьёт так крепко, что общаться с ним реально тяжело. Среди литераторов непьющих в общем-то не бывает. Но пить так, как Слава, по силам не каждому.
- Сегодня по вашим личным ощущениям литературная жизнь в городе - кипящий котёл или стоячее болото?
- Нет никакой единой жизни. Есть тысячи крошечных мирков: поэты читают друг дружке стихи, драматурги носятся с пьесками по режиссёрам, эссеисты выбивают из журналов гонорары, романисты пьют водку и крутят ус. Если кто-то станет говорить вам, будто в Петербурге мало что происходит, значит, он просто оказался не в том мирке.
- По вашим словам, человек до тридцати лет читает, а потом только перечитывает. Интересно, что вы перечитываете сегодня?
- Я как раз продолжаю читать. Каждую неделю открываю что-то новое. А из перечитанного за последний год понастоящему потряс такой писатель Короткевич, написавший когда-то «Дикую охоту короля Стаха». Я перечитал и поразился: реальный белорусский Умберто Эко. И совершенно неоценённый!
- Какая из российских литературных премий, на ваш взгляд, самая престижная и не ангажированная? Другими словами, лауреатом какой премии вы мечтаете стать?
- Знаете, лет сто назад Киплингу собирались вручить какой-то дико почётный британский орден. И для этого даже пригласили на аудиенцию к королю. Однако он отказался и написал на приглашении: «Ваше Величество! Позвольте мне жить и умереть просто Киплингом». Ничего, кроме уныния, современные литературные премии у меня не вызывают. Ни НацБест, ни «Большая книга», ни уж тем более нелепый русский Букер. Жюри этих премий прозевали всё, что было интересного за последние годы. Премию не дали ни Робски, ни Алексею Иванову, ни Крусанову, ни Данилкину. А если дали Быкову и Прилепину, то за какие-то совершено несуразные книжки. Так что лично мне хотелось бы жить и умереть просто Ильёй Стоговым.
- Судя по вашим высказываниям, самый главный недостаток России - это отсутствие в ней свободы. Как вам удаётся столько лет жить в несвободе? Раскройте секрет.
- Не думаю, что я формулировал именно так. Кто сегодня затыкает рот прессе? Кто коваными сапогами втаптывает в асфальт мои гражданские права? Никто! Недавно спортивного интереса ради я впервые в жизни сходил на политический митинг. Пожалуйста! Горлопаньте сколько влезет! Другое дело, что участвовало в этом митинге три с четвертью человека. Дело не в свободе, а в тотальном равнодушии. Русские всегда без сомнений делегировали свои права наверх: решайте сами, мне плевать. Скажут идти на войну - пойду и умру. Скажут идти на митинг - схожу и туда. А скажут тот же самый митинг разогнать - разгоню. Равнодушие и покорность, азиатское презрение к жизни (и своей и чужой), - вот что всерьёз удивляет меня в собственной стране.
- Кстати, вы посетили около полсотни стран. В каком государстве, по вашим наблюдениям, больше всего свободы?
- Думаю, что больше, чем полсотни. Хотя ни разу не считал. Но мерить свободу странами - на мой взгляд, сомнительная идея. Страны не бывают свободными - бывают только отдельные люди. Считается, например, будто представители ленинградского андеграунда (все эти Бродские и Довлатовы) жили в условиях жёсткого коммунистического пресса. Однако эти люди были абсолютно свободны. Так свободны, как не снилось ни сегодняшним русским, ни нынешним американцам.
- Вы написали много книг об отечественной рок-музыке. Какие группы вы будете слушать и через двадцать лет?
- Знаете, когда мне было пятнадцать лет, я слушал тех, кому тогда было чуть за двадцать, и они казались мне жуткими стариками. А сегодня мне почти сорок и стариком на рок-н-рольных концертах кажусь уже я сам. Но при этом слушать я предпочитаю тех, кому опять-таки чуть за двадцать. Именно там сегодня бьётся сердце русской поэзии: Фео из группы «Психея» и Ассаи из группы «Krec» говорят о сегодняшнем мире такие слова, которых вы не найдёте больше нигде. Надеюсь, что и когда мне будет к шестидесяти, я всё равно стану слушать ребят, которым тогда будет чуть за двадцать.
- С какой новой книгой вы собираетесь выйти к осенней московской книжной ярмарке?
- Вот уж о чём никогда не думал, так это приурочивать выход какой бы то ни было своей книжки к ярмарке. Там более к московской. О рекламных стратегиях и хороших продажах пусть думает мой издатель. С меня будет достаточно думать о том, чтобы хорошей была сама книжка.
- В одном из своих недавних выступлений в газете «Метро - СПб» вы как-то посетовали, что (цитирую дословно) «двухтысячные оказались похмельем. Мой век весь вытек». С чем связано столь пессимистическое высказывание?
- Недавно я ездил в Южную Америку, а когда вернулся, выяснилось, что в джунглях я подцепил какую-то очень неприятную заразу. Вроде бы всё обошлось, анализы хорошие, но весь прошлый год я постоянно думал о смерти. Мне скоро сорок. Не думал, что доживу до этого возраста. И если в детстве смерть казалась неважной, незначительной, то теперь я наконец стал понимать, что речь идёт о моей собственной смерти. О том, что другие люди станут жить дальше, а моё личное тело закопают в землю. Настроение от этого не очень весёлое.
- И всё-таки, несмотря на похмельное настоящее, какие у вас планы и надежды на будущее?
- Не знаю. В ближайшее время поеду в Закавказье, а оттуда, наверное, в Данию. К сентябрю думаю запустить ещё одну книжную серию и может быть получится сделать радиопрограмму. А дальше, правда, не знаю. Бог даст день, Бог даст и пищу для размышлений.
Когда в середине 90-х годов питерский писатель Илья Стогов только начинал свою литературную деятельность, в издательстве «Амфора» некоторые сомневались: а пойдёт ли он, станут ли его читать? Время показало, что Стогов не просто пошёл, а пошёл на ура. На сегодняшний день у Ильи вышло более тридцати книг, общий тираж которых давно перевалил за миллион. Впрочем, собственно «писательских» книг у Стогова наберётся не так уж много. Самая, пожалуй, нашумевшая из них — роман «Мачо не плачут», после которого имя Стогова зазвучало не только в Петербурге. Большую же часть написанного Ильёй можно отнести к журналистскому жанру — карманные путеводители по истории, астрономии, религии, портреты современных российских рок-музыкантов, очерки-отчёты по заграничным поездкам и т.д. Это притом что у Стогова нет ни журналистского, ни литературного образования. Он — магистр богословия. Верующий католической церкви.
Причём Илья — католик убеждённый: «католический» взгляд на российскую действительность, несомненно, чувствуется во всех его сочинениях.
До того как стать пишущим человеком, Стогов переменил с десяток профессий, среди которых — продавец велосипедов, уличный обменщик валюты, охранник, уборщик в кинотеатре, учитель в школе.
В начале нашей беседы я поинтересовался у Ильи, нет ли у него желания бросить на время рутинную работу за клавиатурой и вспомнить молодость?
— А кто вам сказал, — отвечает писатель, — что моя работа — это сидеть за клавиатурой? Профессия писателя тем и хороша, что позволяет постоянно менять амплуа. В позапрошлом году я писал о последней волне русского рок-н-ролла. И для этого устроился в одну из групп рабочим сцены, объездил с ребятами полстраны. А в прошлом писал об археологах: всё лето провёл на раскопках. За последние лет пять таким образом я переменил с полдюжины профессий: ездил с милиционерами на задержания, в Индии помогал кремировать покойников, вёл программу на радио и чем ещё только не занимался.
— Илья, у вас вышло около тридцати книг. И тем не менее вы продолжаете заниматься журналистикой. Почему? Вообще, сейчас писатель может выжить без журналистики?
— Понимаете, я ведь никогда не называл себя литератором. Наследником традиций Достоевского и Чехова. Нон-фикшн, документальные романы я пишу не от бедности, не потому, что хочу заработать, а потому, что лишь это мне и интересно. Я на самом деле считаю, что живём мы в дико интересную эпоху. И пропустить хоть что-то, вовремя не зафиксировать, значит обеднить культурную копилочку нации. Мне интересны и гастарбайтеры, и московские миллиардеры с их спутницами-длинноножками, и отечественный хип-хоп, и быт православных монастырей, и то, будет ли война с Грузией, и вообще всё, что ежедневно происходит. Но вот облекать всё это в форму романа мне неинтересно совершенно.
Данные блюда нужно подавать как есть: пахнущими уличной правдой. А не впихивать в умершие допотопные романные формы. Поэтому лично я без журналистики выжить не могу. Причём не стыжусь этого, а наоборот, надуваюсь от гордости.
— В Москву, за длинным журналистским рублём, не хотелось уехать?
— Я, знаете ли, петербуржец. Думаю, мой город — единственный в стране, где переезд в Москву рассматривается не как ступень роста, а как безнадёжное грехопадение. А если уж очень захочется именно длинных рублей, то писать для богатых москвичей можно ведь и не выезжая из моего собственного города.
— Что эта за история с неудавшейся экранизацией вашего романа в королевстве Бутан?
— Нет-нет. Экранизировать пытались не бутанские кинематографисты, а наши, но в Бутане. Это, если вы не в курсе, где-то в Восточной Азии. Компания, купившая права на экранизацию, отхватила большой бюджет и, как я понимаю, планировала его хорошенько попилить. Вообще с предложениями об экранизациях люди приезжают постоянно. Я никому не отказываю, но до готовой картины дело ещё ни разу не доходило. По моему мнению, русское кино, это такой самодостаточный мир, которому ни зритель, ни кто бы то ни было ещё не нужен. Они находят деньги, живут на них и рассказывают об успехах по ТВ. Морочиться со съёмками картин времени уже не остаётся.
— Какую из своих книг считаете самой удачной?
— А у меня нелюбимых нет: все хорошие. Если считать по количеству проданных копий, то к полумиллиону приближаются две: «Мачо не плачут» и mASIAfucker. Если же по каким-то личным ощущениям, то мне дорога книжечка, которая прошла почти незамеченной: «Страсти Христовы». Мне кажется, там я смог найти такие слова, которыми по-русски о страданиях Спасителя ещё не говорили.
— Критика оценила её по достоинству?
— А что вообще русская критика хоть когда-нибудь оценивала по достоинству? Критики живут в собственном мире, писатели в собственном, а читатели живут там, где об обоих названных мирах никогда и не слыхали. Вот вы лично видели хоть одну адекватную рецензию хоть на одну из главных современных книг? Начиная с «Чапаева и Пустоты» и заканчивая минаевским «Духlessом»? Кто смог провести внятный анализ романов, написанных мной или Оксаной Робски? Критикам в падлу слезть с Олимпа и посмотреть, что на самом деле сегодня читают. А коли так, то что и удивляться тому, что вес критики сегодня равен даже не нулю, а каким-то отрицательным величинам.
— Как относитесь к литературной халтуре?
— Что вы имеете в виду? Слава Богу, мне не приходится «халтурить» (в смысле ради денег писать поперёк собственных желаний). Заработать много я никогда не хотел. Наоборот, считаю, что от больших заработков стоит отказываться: это поможет сохранить человеческий облик. Несколько лет назад коллеги бизнесмена Олега Тинькова хотели сделать ему подарок на юбилей и пробовали заказать мне его биографию. Причём денег предлагалось столько, что по тем временам я мог купить квартиру. Но зачем мне ещё одна квартира? Ясный-красный я отказался. А что касается несанкционированного использования моих текстов, то я также не возражаю. Все мои романы висят в Интернете и распространяются в виде аудиокниг. Ни в том, ни в другом случае денег я опять-таки не получаю, да и получать не хочу.
— Многим непонятно ваше увлечение католицизмом. Каким образом человек, причастный к питерскому андеграунду, вдруг пришёл к католической вере? Может, кто-то из родных повлиял?
— Я не стал бы называть свои отношения с католической церковью «увлечением». Для меня это осознанный и продуманный шаг. По национальности я абсолютно русский: мои крестьянские бабушки и дедушки носили имена типа Иван или Евдокия и даже писать умели с трудом. И, разумеется, принять крещение сперва я собирался именно в православной церкви. Думаю, если бы такому парню как я там нашлось бы хоть какое-то место, хоть какой-то шанс зацепиться и удержаться, то я всё-таки стал бы православным. Но, не ломая себя, не переставая быть самим собой, войти в лоно РПЦ мне так и не удалось. А «католическая» она ведь так и переводится: «вселенская». В этой церкви место нашлось даже такому, как я.
— Как относятся коллеги по литцеху к вашему вероисповеданию? Не было ли на этой почве каких-нибудь недоразумений или столкновений?
— Кому какое дело? И потом Петербург — город космополитичный. Вот в Москве вопрос вероисповедания обсуждаться может, а у нас нет.
— У вас, как у католика, есть претензии к русской литературе?
— К современной русской литературе у меня есть претензии как у читателя. Премии, толстые журналы, критические разборы, куча писателей. А где реальные-то достижения? Все эти современные романы интересуют очень узкий круг ценителей. Как, скажем, латиноамериканские танцы. Ну да: вроде бы что-то происходит. Но, с другой стороны, никому, кроме участников процесса, это совсем неинтересно.
— Со старшим поколением питерских писателей у вас сложились отношения? Кого хотели бы выделить?
— Понимаете, я ведь вырос не на романах наших «деревенщиков», а на детективах Дэшиела Хеммета и Рэймонда Чендлера. Советские писатели авторитетом для меня никогда не были. Так что нет у меня с ними никаких отношений. Из профессиональных литераторов я общаюсь разве что с так называемыми «петербургскими фундаменталистами» (Крусанов, Носов, Секацкий). Раньше, когда я ещё пил алкоголь, с этими ребятами было приятно нарезаться до полусмерти, а потом обсуждать, как всё прошло. А так: развал СССР это ведь водораздел. Те, кто остался по ту сторону, к нам сюда уже никогда не переберутся. Разговаривать с классиками типа Даниила Гранина или Бориса Стругацкого мне, в общем-то, не о чем. Тем более что они о моём существовании, скорее всего, и не подозревают.
— А с недавно переехавшим в Петербург Вячеславом Курицыным общаетесь? Или с бывшими апологетами постмодернизма вам не по пути?
— Вячеслав Курицын последнее время пьёт так крепко, что общаться с ним реально тяжело. Среди литераторов непьющих в общем-то не бывает. Но пить так, как Слава, по силам не каждому.
— Сегодня по вашим личным ощущениям литературная жизнь в городе — кипящий котёл или стоячее болото?
— Нет никакой единой жизни. Есть тысячи крошечных мирков: поэты читают друг дружке стихи, драматурги носятся с пьесками по режиссёрам, эссеисты выбивают из журналов гонорары, романисты пьют водку и крутят ус. Если кто-то станет говорить вам, будто в Петербурге мало что происходит, значит, он просто оказался не в том мирке.
— По вашим словам, человек до тридцати лет читает, а потом только перечитывает. Интересно, что вы перечитываете сегодня?
- Я как раз продолжаю читать. Каждую неделю открываю что-то новое. А из перечитанного за последний год по настоящему потряс такой писатель Короткевич, написавший когда-то «Дикую охоту короля Стаха». Я перечитал и поразился: реальный белорусский Умберто Эко. И совершенно неоценённый!
— Какая из российских литературных премий, на ваш взгляд, самая престижная и не ангажированная? Другими словами, лауреатом какой премии вы мечтаете стать?
— Знаете, лет сто назад Киплингу собирались вручить какой-то дико почётный британский орден. И для этого даже пригласили на аудиенцию к королю. Однако он отказался и написал на приглашении: «Ваше Величество! Позвольте мне жить и умереть просто Киплингом». Ничего, кроме уныния, современные литературные премии у меня не вызывают. Ни НацБест, ни «Большая книга», ни уж тем более нелепый русский Букер. Жюри этих премий прозевали всё, что было интересного за последние годы. Премию не дали ни Робски, ни Алексею Иванову, ни Крусанову, ни Данилкину. А если дали Быкову и Прилепину, то за какие-то совершено несуразные книжки. Так что лично мне хотелось бы жить и умереть просто Ильёй Стоговым.
— Судя по вашим высказываниям, самый главный недостаток России — это отсутствие в ней свободы. Как вам удаётся столько лет жить в несвободе? Раскройте секрет.
— Не думаю, что я формулировал именно так. Кто сегодня затыкает рот прессе? Кто коваными сапогами втаптывает в асфальт мои гражданские права? Никто! Недавно спортивного интереса ради я впервые в жизни сходил на политический митинг. Пожалуйста! Горлопаньте сколько влезет! Другое дело, что участвовало в этом митинге три с четвертью человека. Дело не в свободе, а в тотальном равнодушии. Русские всегда без сомнений делегировали свои права наверх: решайте сами, мне плевать. Скажут идти на войну — пойду и умру. Скажут идти на митинг — схожу и туда. А скажут тот же самый митинг разогнать — разгоню. Равнодушие и покорность, азиатское презрение к жизни (и своей и чужой), — вот что всерьёз удивляет меня в собственной стране.
— Кстати, вы посетили около полсотни стран. В каком государстве, по вашим наблюдениям, больше всего свободы?
— Думаю, что больше, чем полсотни. Хотя ни разу не считал. Но мерить свободу странами — на мой взгляд, сомнительная идея. Страны не бывают свободными — бывают только отдельные люди. Считается, например, будто представители ленинградского андеграунда (все эти Бродские и Довлатовы) жили в условиях жёсткого коммунистического пресса. Однако эти люди были абсолютно свободны. Так свободны, как не снилось ни сегодняшним русским, ни нынешним американцам.
— Вы написали много книг об отечественной рок-музыке. Какие группы вы будете слушать и через двадцать лет?
— Знаете, когда мне было пятнадцать лет, я слушал тех, кому тогда было чуть за двадцать, и они казались мне жуткими стариками. А сегодня мне почти сорок и стариком на рок-н-рольных концертах кажусь уже я сам. Но при этом слушать я предпочитаю тех, кому опять-таки чуть за двадцать. Именно там сегодня бьётся сердце русской поэзии: Фео из группы «Психея» и Ассаи из группы «Krec» говорят о сегодняшнем мире такие слова, которых вы не найдёте больше нигде. Надеюсь, что и когда мне будет к шестидесяти, я всё равно стану слушать ребят, которым тогда будет чуть за двадцать.
— С какой новой книгой вы собираетесь выйти к осенней московской книжной ярмарке?
— Вот уж о чём никогда не думал, так это приурочивать выход какой бы то ни было своей книжки к ярмарке. Там более к московской. О рекламных стратегиях и хороших продажах пусть думает мой издатель. С меня будет достаточно думать о том, чтобы хорошей была сама книжка.
— В одном из своих недавних выступлений в газете «Метро — СПб» вы как-то посетовали, что (цитирую дословно) «двухтысячные оказались похмельем. Мой век весь вытек». С чем связано столь пессимистическое высказывание?
— Недавно я ездил в Южную Америку, а когда вернулся, выяснилось, что в джунглях я подцепил какую-то очень неприятную заразу. Вроде бы всё обошлось, анализы хорошие, но весь прошлый год я постоянно думал о смерти. Мне скоро сорок. Не думал, что доживу до этого возраста. И если в детстве смерть казалась неважной, незначительной, то теперь я наконец стал понимать, что речь идёт о моей собственной смерти. О том, что другие люди станут жить дальше, а моё личное тело закопают в землю. Настроение от этого не очень весёлое.
— И всё-таки, несмотря на похмельное настоящее, какие у вас планы и надежды на будущее? — Не знаю. В ближайшее время поеду в Закавказье, а оттуда, наверное, в Данию. К сентябрю думаю запустить ещё одну книжную серию и может быть получится сделать радиопрограмму. А дальше, правда, не знаю. Бог даст день, Бог даст и пищу для размышлений.