Михаэль ДОРФМАН
В этом году исполнилось 70 лет с начала 872-дневной блокады Ленинграда. Ленинград выстоял, но для советского руководства это была пиррова победа. О ней предпочитали не писать, а то, что было написано – пусто и формально. Позже блокада была включена в героическое наследие военной славы. О блокаде стали много говорить, но всю правду мы можем узнать лишь теперь. Вот только хотим ли?
«Здесь лежат ленинградцы. Здесь горожане - мужчины, женщины, дети. Рядом с ними солдаты-красноармейцы».
Хлебная карточка блокадника
В советское время я попал на Пискарёвское кладбище. Меня повела туда Роза Анатольевна, девочкой пережившая блокаду. Она принесла на кладбище не цветы, как принято, а кусочки хлеба. В самый страшный период зимы 1941-42 годов (температура упала ниже 30 градусов) выдавали 250 г хлеба в день на работника физического труда и 150 г — три тонких ломтика – всем остальным. Этот хлеб дал мне куда большее понимание, чем бодрые объяснения экскурсоводов, официальные речи, фильмы, даже необычно скромная для СССР статуя Родины-матери. После войны там был пустырь. Лишь в 1960 году власти открыли мемориал. И только в последнее время появились таблички с именами, вокруг могил стали сажать деревья. Роза Анатольевна тогда сводила меня на бывшую линию фронта. Я ужаснулся, как близко был фронт — в самом городе.
8 сентября 1941 года немецкие войска прорвали оборону и вышли в предместья Ленинграда. Гитлер и его генералы решили не брать город, а уморить его жителей блокадой. Это было частью преступного нацистского плана уморить голодом и уничтожить «бесполезные рты» — славянское население Восточной Европы — очистить «жизненное пространство» для Тысячелетнего Рейха. Авиации было приказано сровнять город с землей. Им не удалось этого сделать, как не удалось ковровым бомбардировкам и огненным холокостам союзников снести с лица земли германские города. Как не удалось с помощью авиации выиграть ни одной войны. Об этом следует подумать всем тем, кто раз за разом мечтает победить, не ступив на землю противника.
Три четверти миллиона горожан погибли от голода и холода. Это от четверти до трети предвоенного населения города. Это крупнейшее вымирание населения современного города в новейшей истории. К счёту жертв надо добавить около миллиона советских военнослужащих, погибших на фронтах вокруг Ленинграда, в основном в 1941-42 и в 1944 годах.
Блокада Ленинграда стала одним из крупнейших и жесточайших зверств войны, эпической трагедией, сравнимой с Холокостом. За пределами СССР о ней почти не знали и не говорили. Почему? Во-первых, блокада Ленинграда не вписывалась в миф о Восточном фронте с безбрежными снежными полями, генералом Зимой и отчаянными русскими, толпой шедшими на германские пулемёты. Вплоть до замечательной книги Антони Бивера о Сталинграде , это была картина, миф, утвердившийся в западном сознании, в книгах и фильмах. Главными считались куда менее значительные операции союзников в Северной Африке и Италии.
Во-вторых, и советские власти неохотно говорили о блокаде Ленинграда. Город выстоял, но оставались весьма неприятные вопросы. Почему такое огромное количество жертв? Почему германские армии вышли к городу так быстро, продвинулись так далеко вглубь СССР? Почему не была организована массовая эвакуация до того, как кольцо блокады замкнулось? Ведь германским и финским войскам понадобилось долгих три месяца, чтобы закрыть кольцо блокады. Почему не оказалось адекватных запасов продовольствия? Немцы окружили Ленинград в сентябре 1941 года. Руководитель партийной организации города Андрей Жданов и командующий фронтом маршал Климент Ворошилов, боясь, что их обвинят в паникёрстве и в неверии в силы Красной армии, отказались от предложения председателя комитета продовольственно-вещевого снабжения РККА Анастаса Микояна обеспечивать город запасами еды, достаточными для того, чтобы город пережил долгую осаду. В Ленинграде была развёрнута пропагандистская кампания, обличающая «крыс», бегущих из города трёх революций вместо того, чтобы его защищать. На оборонные работы были мобилизованы десятки тысяч горожан, они копали окопы, которые вскоре оказались в тылу врага.
После войны Сталин меньше всего был заинтересован в обсуждении этих тем. Да и Ленинград он явно не любил. Ни один город не чистили так, как чистили Ленинград, до войны и после неё. На ленинградских писателей обрушились репрессии. Ленинградская парторганизация подверглась разгрому. Руководивший разгромом Георгий Маленков кричал в зал: «Только врагам мог понадобиться миф о блокаде, чтобы принизить роль великого вождя!». Из библиотек изымались сотни книг о блокаде. Некоторые, как повести Веры Инбер, — за «искажённую картину, не учитывающую жизнь страны», другие – «за недооценку руководящей роли партии», а большинство – за то, что там были имена арестованных ленинградских деятелей Алексея Кузнецова, Петра Попкова и других, шедших по «Ленинградскому делу». Впрочем, и на них лежит доля вины. Закрыт был пользовавшийся огромной популярностью Музей «Героическая оборона Ленинграда» (с моделью булочной, выдававшей 125-граммовые хлебные пайки для взрослых). Многие документы и уникальные экспонаты были уничтожены. Некоторые, как дневники Тани Савичевой, чудом спасли сотрудники музея.
Директор музея Лев Львович Раков был арестован и обвинён в «сборе оружия с целью проведения террористических актов, когда Сталин приедет в Ленинград». Речь шла о музейной коллекции трофейного германского вооружения. Для него это было не впервой. В 1936-м его, тогда сотрудника Эрмитажа, арестовали за коллекцию дворянской одежды. Тогда к терроризму пришили ещё и «пропаганду дворянского образа жизни».
«Всею жизнью своею Они защищали тебя, Ленинград, Колыбель революции».
В брежневские времена блокаду реабилитировали. Однако и тогда не рассказали всю правду, а выдали сильно подчищенную и героизированную историю, в рамках строившейся тогда сусальной мифологии Великой Отечественной Войны. По этой версии люди умирали от голода, но как-то тихо и аккуратно, принося себя в жертву победе, с единственным желанием отстоять «колыбель революции». Никто не жаловался, не уклонялся от работы, не воровал, не манипулировал карточной системой, не брал взятки, не убивал соседей, чтобы завладеть их продуктовыми карточками. В городе не было преступности, не было чёрного рынка. Никто не умирал в страшных эпидемиях дизентерии, косивших ленинградцев. Это ведь так не эстетично. И, разумеется, никто не ждал, что немцы могут победить.
Жители блокадного Ленинграда набирают воду, появившуюся после артобстрела в пробоинах в асфальте на Невском проспекте, фото Б. П. Кудоярова, декабрь 1941 года
Табу было наложено и на обсуждение некомпетентности и жестокости советских властей. Не обсуждались многочисленные просчёты, самодурство, халатность и головотяпство армейских чинов и партийных аппаратчиков, воровство продовольствия, смертоносный хаос, царивший на ледовой «Дороге жизни» через Ладожское озеро. Молчанием были окутаны политические репрессии, не прекращавшиеся ни одного дня. Честных, невинных, умирающих и голодающих людей гэбисты волокли в Кресты, ради того, чтобы там они могли умереть скорей. Перед носом наступавших немцев в городе не прекращались аресты, казни и высылки десятков тысяч людей. Вместо организованной эвакуации населения, из города до самого закрытия блокадного кольца уходили составы с заключёнными.
Поэтесса Ольга Бергольц, чьи стихи, высеченные на мемориале Пискарёвского кладбища, мы взяли как эпиграфы, стала голосом блокадного Ленинграда. Даже это не спасло её престарелого отца-врача от ареста и высылки в Западную Сибирь прямо под носом наступавших немцев. Вся его вина была в том, что Бергольцы были обрусевшими немцами. Людей арестовывали лишь за национальность, религиозную принадлежность или социальное происхождение. В который раз гэбисты ходили по адресам книги «Весь Петербург» 1913 года, в надежде, что кто-то ещё уцелел по старым адресам.
В послесталинское время весь ужас блокады был благополучно сведён к нескольким символам — печкам-буржуйкам и самодельным лампам, когда коммунальное хозяйство перестало функционировать, к детским санкам, на которых отвозили в морг мертвецов. Буржуйки стали непременным атрибутом фильмов, книг и картин блокадного Ленинграда. А ведь, по свидетельству Розы Анатольевны, в самую страшную зиму 1942 года буржуйка была роскошью: «Никто у нас не имел возможности достать бочку, трубу или цемент, а потом уже и сил не имели… Во всём доме буржуйка была только в одной квартире, где жил райкомовский снабженец».
«Их имён благородных мы здесь перечислить не сможем».
С падением советской власти начала приоткрываться реальная картина. В открытом доступе появляется всё больше документов. Многое появилось в интернете. Документы во всей красе показывают гниль и ложь советской бюрократии, её самохвальство, межведомственную грызню, попытки свалить вину на других, а заслуги приписать себе, лицемерные эвфемизмы (голод называли не голодом, а дистрофией, истощением, проблемами питания).
Жертва «Ленинградской болезни»
Приходится согласиться с Анной Рид, что именно дети блокадников, те, которым сегодня за 60, наиболее ревностно защищают советскую версию истории. Сами блокадники были куда менее романтичны по отношению к пережитому. Проблема была в том, что они пережили настолько невозможную реальность, что сомневались, что их будут слушать.
«Но знай, внимающий этим камням: Никто не забыт и ничто не забыто».
Созданная два года назад Комиссия по борьбе с фальсификацией истории до сих пор оказалась лишь очередной пропагандистской кампанией. Исторические исследования в России пока не испытывают внешней цензуры. Нет запретных тем, связанных с блокадой Ленинграда. Анна Рид говорит, что в «Партархиве» довольно мало дел, к которым доступ исследователям ограничен. В основном это дела о коллаборационистах на оккупированной территории и дезертирах. Петербургских исследователей куда больше заботит хроническое отсутствие финансирования и эмиграция лучших студентов на Запад.
За пределами университетов и исследовательских институтов сусальная советская версия остаётся почти нетронутой. Анну Рид поразило отношение её молодых российских сотрудников, с которыми она разбирала дела о взяточничестве в системе распределения хлеба. «Я-то думала, что во время войны люди вели себя иначе, — сказала ей её сотрудница. — Теперь вижу, что везде то же самое». Книга критически относится к советской власти. Несомненно, там были просчёты, ошибки и откровенные преступления. Однако, возможно, без непоколебимой жестокости советской системы Ленинград мог бы и не выстоять, да и война могла быть проиграна.
Ликующий Ленинград. Блокада снята, 1944 год
Теперь Ленинград снова называется Санкт-Петербургом. Следы блокады видны, несмотря на отреставрированные в советское время дворцы и соборы, несмотря на евроремонты постсоветского времени. «Нет ничего удивительного, что русские привязаны к героической версии своей истории, — говорила Анна Рид в интервью. — Наши истории о «Битве за Британию» тоже не любят вспоминать о коллаборационистах на оккупированных Нормандских островах, о массовых грабежах во время немецких бомбардировок, об интернировании еврейских беженцев и антифашистов. Тем не менее, искреннее уважение памяти жертв блокады Ленинграда, где погиб каждый третий, означает правдивый рассказ их истории».
Вспоминая блокаду Ленинграда, читаем рассказы тех, кто пережил 900 суровых дней и не сдался - выдержал...
Выдержали многое: холод (в топку шло всё, что горит, даже книги!), голод (норма выдачи хлеба - 150 граммов, ловили птиц, животных!), жажду (воду приходилось черпать из Невы), темноту (погас свет, стены домов покрылись инеем), гибель родных, друзей, знакомых...
27 января 1944 года была снята блокада с Ленинграда. Прошло 72 года. Целая жизнь... Читать об этом времени и тяжело, и больно. Для нынешних школьников блокада - давняя история.
Напомним, как шёл прорыв блокады сухими цифрами, а затем прочитаем рассказы-воспоминания о тех страшных днях.
15 января - В районе Пулковских высот 42-я армия перерезала врагам дорогу Красное Село - Пушкин.
17 января - Начались жестокие бои за Воронью гору - самую высокую точку Ленинградской области. 2-я ударная армия продолжает бои на ропшинском направлении.
20 января - В районе Ропши соединились передовые части 42-й армии и 2-й ударной армии и полностью окружили группировку врага.
21 января - Группировка противника уничтожена. Войсками Волховского фронта освобождён город Мга.
Вечером 27 января в честь полного освобождения Ленинграда от блокады на берегах Невы прогремел торжественный артиллерийский салют из 324 орудий.
Иной раз услышишь сравнение: «Прямо как в блокаду». Нет, не как в блокаду. И не дай Бог кому-нибудь ещё испытать то, что испытали взрослые и дети Ленинграда: кусочек хлеба блокадной выпечки - обычный дневной паёк - почти невесомый...
Но не было у жителей города, обречённых на голодную смерть, озлобленности. Общее горе, общая беда сплотила всех. И в тяжелейших условиях люди оставались людьми.
Об этом вспоминает жительница блокадного Ленинграда Евгения Васильевна Осипова-Цибульская. В те страшные годы она потеряла всю свою семью, осталась одна, но не пропала - выжила. Выжила благодаря тем, кто помог маленькой девочке остаться живой...
Паспорт Жене Осиповой выдали после войны, в 48-м году. Школу она окончила в 51-м, поступила на отделение журналистики филфака в Ленинградский университет, работала корреспондентом на Сахалине, в ленинградских газетах, библиотекарем, лектором. Выступала перед школьниками и рассказывала им о том, что пережила в войну.
Рассказы Евгении Васильевны не оставят вас равнодушными.
Е.В. Цибульская
Из рассказов о блокаде
«МИР» РАЗБИЛСЯ
Цветы держу в руке. С порога кричу:
Мама, посмотри! Ландыши в росе!-и останавливаюсь в дверях, зажмуриваясь.
Вся комната в блестящих букетах. Солнечные зайчики прыгают по стенам, потолку, полу. В ослепительном свете стоит на коленях мама и собирает осколки разбитого зеркала.
Это зеркало - от пола до потолка, в красивой раме - мы называли «миром». Оно отражало мир на улице. Осенью - летящие золотые листья с клёнов и лип, зимой - кружащиеся снежинки, весной - поющих птиц у нашей кормушки, а летом - солнечный свет и вваливающуюся из палисадника в открытое окно цветущую сирень. И всегда играющих во дворе девчонок и мальчишек.
Как же без «мира»? Я с горечью говорю:
Жалко... «Мир» разбился!
Доченька! Война! - отвечает мама и прячет заплаканное лицо в полотенце.
По радио передают речь Молотова: «Наше дело правое... враг будет разбит... победа будет за нами!»
ИВАН ЦАРЕВИЧ
Старший брат Иван на фронте сочинил для меня военную сказку и подписался «Иван Царевич». В каждом «треугольнике» приходило её продолжение. Но последнее письмо я не могла понять. Крупными буквами написано одно предложение: «У меня всё хорошо, только ноги притупились...»
Мама,- приставала я,- притупиться могут ножи, а ноги как?
Мама направилась к соседкам.
Успокойся, Андреевна! - утешали те. - По соображениям военной цензуры, нельзя Ивану сказать, что в армии с пайком туговато. Вот и написал кодом...
Я не знала, что такое «код», и срочно отправила на фронт послание: «Иван Царевич! Что за шутка с ногами? Я не знаю такой сказки».
В ответ пришло чужое письмо. Несколько раз перечитала: «Гангрена... ампутировали... агония... персонал... раненые...»
Что такое «гангрена» и «ампутировали»? Этих слов нет в словаре школьного учебника. Но главное я всё же уловила: мой Иван Царевич остался только в сказке:
Не гонял он волн морских,
Звёзд не трогал золотых,
Он дитя оберегал:
Колыбелечку качал...
ДЕРЖИСЬ, МАЛЬЧИШКА!
Ну и зима была в 42-м! Лютая, снежная, долгая! И вся седая. Хмурились седые дома, поседели застывшие от холода деревья, сединой сугробов завернулись кусты и дороги. Воздух тоже седой и злой - нечем дышать...
Новый год начался с потерь. Первого января не стало деда Андрея. Через неделю умерли в один день две сестрички - Верочка и Тамарочка. Брат умер спустя несколько дней в топке круглой печки, греясь на тёплых кирпичах. Мама узнала об этом только утром, когда бросила туда зажжённую бумагу.
В отчаянии она разбивала печку топором, чтоб вытащить оттуда брата. Кирпичи не поддавались, крошились, железо изгибалось, а мама колотила по печке направо и налево, превращая её в развалины. Я сгребала колотый кирпич.
На другой день мама не могла подняться с кровати. Мне пришлось заняться хозяйством, поневоле сделаться «мальчишкой». Весь дом - моя забота: щепки, «буржуйка», вода, магазин.
От брата мне перешли не только его дела, но и одежда. Собираясь в очередь, я надевала его пальто, шапку-ушанку, валенки. Мне всегда было холодно. Я перестала раздеваться на ночь, зато ранним утром уже была готова к походу за едой. В очереди стояла долго. Чтобы не замёрзнуть, стукала нога об ногу и тёрла варежками лицо.
Женщины меня подбадривали:
Держись, малец! Вон какой «хвост» за тобой тянется...
Раз в булочной женщина, стоящая сзади, обратилась ко мне:
Парень! Мамка-то жива?
Дома лежит...
Береги её! Довесков по дороге не ешь, всё неси матери!
А моя мама - не дистрофик!- сказала я. - Она даже поправилась.
Чего же она лежит тогда? Передай: пусть встаёт, а то ослабеет.
Погоди-погоди! - ухватила меня за рукав другая женщина, лица которой было совсем не видно, оно пряталось в платке. - Не водянка ли у неё?
Не знаю... - протянула я растерянно. - Лицо у неё блестит, а ноги толстые.
Выкупив хлеб, я торопилась домой. Проваливаясь в снег, лезла по сугробам на четвереньках и тащила хлебный паёк маме, со всеми довесками. Перемороженный, в инее, хлеб стукнул о стол кирпичом. Надо ждать, пока оттает. Засыпая, я привалилась к стене.
А ночью будто кто толкнул меня в бок. Открыла глаза - темно, прислушалась - тихо. Зажгла коптилку, налила воды, опустила туда кусочек хлеба.
Мама ни за что не хотела глотать и громко мычала.
Мама! - упрашивала я её. - Съешь хлебушка... и говори словами...
Но мамины громадные стеклянные глаза уже безразлично смотрели в потолок.
Это произошло ранним утром. Одновременно: мамина смерть и пожар. Сгорела школа, в которой я раньше училась.
«НАРИСУЙ ЕДУ!»
Давай построим свою крепость и будем в ней жить! - предлагает сестрёнка. - В крепости нас война никогда не найдёт.
Мы затащили всю одежду на кровать, одеяла опустили до самого пола. Стены и пол заложили подушками. «Крепость» получилась тёплой и тихой. Теперь, как только по радио объявляли «воздушную тревогу», мы залезали в своё укрытие и там дожидались «отбоя».
Сестрёнка совсем не разбирается в войне. Она считает, что фашисты бросают бомбы только на наш дом, и просится в другой, где нет войны. От голода сестрёнка теряет память. Она не помнит, что такое сахар, каша, молоко... Раскачиваясь, словно болванчик, ждёт маму с гостинцами. Мама умерла у нас на глазах. Разве она забыла и это?
Я нашла в папином ящике бумагу, карандаши, остатки красок. Раскладываю всё на столе. Грею руки и принимаюсь за дело. Рисую картину «Красная Шапочка встретила в лесу волка».
Фашист! - заявляет сестра сердито. - Съел бабушку! Не подавился, людоедина! Нарисуй, - даёт мне задание сестрёнка, - какую-нибудь еду...
Я рисую пирожки, похожие на булки. Сестрёнка лижет бумагу, а потом быстро съедает мой рисунок и просит:
Нарисуй ещё - и побольше...
Я вывожу простым карандашом на листе всякую всячину, а сестра тут же всё уничтожает, запихивая в рот. И я, отвернувшись, проглатываю остатки тетрадного листка.
Сестра делит мои рисунки на две кучки. Одну - «съедобную» - прячет в «крепости», другую - «вредную» - в «буржуйку», выговаривая строго:
Чтоб не было фашистов!
ЧТО ТАКОЕ СТАЦИОНАР?
Невыносимо холодно. Разбитую печку не топим. И разжечь «буржуйку» нечем - щепки кончились. Сараи давно разобрали на дрова. Сломали крыльцо нашего дома, остались две ступеньки. Табуретки, полки, этажерку сожгли. Сохранился кухонный стол, куда раньше складывалась еда на день. Сейчас в нём пусто. Да и за стол мы теперь не садимся. Жуём свои кусочки без горячей воды. Сестрёнка день и ночь сосёт ватное одеяло. От слабости она не может вылезти из «крепости», меня не узнаёт, называет «мамой».
Я отправилась искать начальника. Им оказалась молоденькая девушка. В меховой шапочке, в коротком пальтишке, в мужских рукавицах и валенках не по росту. Похожа она была на «зайчика». Вот возьмёт сейчас и прыгнет на снег.
Что случилось, девочка? - звенит её тоненький голосок. - Ты вся дрожишь!
Спасите сестрёнку, - прошу я, - помогите ей!
«Зайчик» долго молчит, перелистывая тетрадку, а потом спрашивает:
Хочешь в стационар? Можно определить!
Я беспомощно гляжу на «зайчика», боюсь отказаться или согласиться. Я не знаю, что такое «стационар»...
Два места... - говорит девушка и записывает что-то в тетрадке. - Я приду за вами... Дай адрес...
Двух мест в стационаре не оказалось. Взяли сестрёнку как наиболее слабую. Следующая очередь - моя...
ПРИДИ, МАЙ!
Я осталась одна.
Проходит день, и я ставлю на двери карандашом палочку. Я жду мая. С теплом, ручьями, травами. Это моя надежда. Палочки «прошли» март, «двинулись» на апрель, а весна всё не приходит. Валит крупными хлопьями снег, наглухо закрывая землю.
Не хочу больше белого! - кричу я в пустом доме. Кричу для того, чтобы услышать свой голос. В комнатах никого нет. Все соседи умерли.
Уткнувшись в подушку лицом, я скулю по-собачьи:
Когда же будет всё зелёное?
Стараюсь подняться и заглянуть в окно. Плачут на крыше сосульки, их слёзы стекают прямо на подоконник.
Как будто хлопнула дверь!
Какая дверь? Никаких дверей нет, их сожгли, когда дом опустел. Остались только две двери. Катюши Минаевой - ей дверь нужна, на ней написано: «Роет окопы». И моя. Она в тёмном коридоре, никому не видна. Вот на ней я и веду свой календарь. Я ставлю палочки в самом низу, потому что не дотянуться до настоящего календаря. Я могу только смотреть на него. А рядом с календарём висит на гвоздике портрет той, кого я жду с таким нетерпением. Сама рисовала цветными карандашами. Я видела её такой. Вся в голубом, радостная, улыбающаяся!
Весна! Лицо - как у солнца, только голубое, в оранжево-красных цветах. Глаза - два маленьких солнышка, похожих на синие озерца, из которых идут синие и жёлтые лучики. На голове - венок из травы и ярких цветов. Косы - зелёные ветки, а между ними - голубые лучи. Это ручьи... Я жду весну, как самого дорогого человека.
За дверью послышались шаги. Да, шаги! Они приближаются к моей двери. Не весна ли стучит каблуками? Говорят, она идёт со звоном. Нет, это звенит и хрустит на полу разбитое стекло. Почему оно так звенит?
Наконец дверь широко раскрывается, и я вижу долгожданную гостью в шинели и сапогах. Лицо радостное, руки нежные, ласковые.
Как я ждала тебя!
Закружившись от счастья, я окунулась в весеннюю синеву под детскую колыбельную, которую пела нам мама:
Приди, о май!
Мы - дети,
Мы ждём тебя скорей!
Приди, о май!..
Я не узнала отца.
ПРИКАЗ: СТОЯТЬ!
Вечером в разбитой печке горел костёр. Папа ставил на таганчик свой котелок, грел воду. В бочонке для меня готовилась баня.
Теперь мы будем мыться! Грязи-то! Будто век не мылась! - и посадил меня в густой пар. Из бочки я наблюдаю, как папа раскладывает на скатерти чёрные квадраты сухарей, насыпает горку сахару, ставит консервные банки. Вещевой мешок повесил на гвоздик рядом с моей «весной».
После мытья сижу за столом в чистой папиной рубахе и глотаю чёрные макароны с маслом. Вряд ли у кого была такая радость. И всё-таки я тревожно спрашиваю:
Пап, ты опять на войну пойдёшь?
Пойду! - говорит он. - Вот наведу порядок на «Балтике» и подамся к своему «коню».
Конь, я знаю,- танк. А «Балтика» что? Пароль?
Папа смеётся. Подсев ко мне, смотрит, как я заглатываю еду.
- «Балтика» - ты, моя родная... - шепчет он. - Завтра определю тебя в стационар. Там подлечат... оттуда направят в детский дом... ненадолго, пока я воюю... Будешь в школе учиться... А там и война кончится...
На это сколько надо дней?
Каких дней? - не понимает папа.
Дней... через сколько война кончится? Я нарисовала бы вот такой календарь... - показываю на дверь с палочками и рисунком весны. - Так быстрее бы прошли военные дни...
Э, брат, задача эта непростая. Всё государство решает её. Фашиста разбить надо! А пока... ишь, окопался... у самого Ленинграда.
Я задумываюсь, появляется тревога, но папа прерывает разговор:
Завтра рано вставать... дел много!
Однако завтра никаких дел у нас не было.
Чуть свет к нам пришёл посыльный - папе надо срочно явиться в часть. Надежда на лечение, школу, новую жизнь рухнула.
Сейчас папа наденет шинель и уйдёт на войну. Закутавшись в одеяло, я боюсь вздохнуть. Папа поднимает меня вместе с одеялом и ставит на ноги. Я оседаю. Он снова поднимает. Я опять сажусь. Папа поднимает, я падаю.
Я не умею ходить! - заплакала я.
Знаешь, как фрица надо бить? Он нас голодом морит, а мы возьмём и выстоим! И на колени не встанем! Вот твоя победа... Больше некого и нечего терять, самой надо зубами держаться... Через силу - всё равно стоять... как в бою... Это приказ!..
Папе пора уходить!
Он подходит к двери, снимает с гвоздика вещевой мешок, накидывает шинель, рассматривая мою картину.
Пришла весна! - говорит он. - Скоро появится зелень, хорошее подспорье...
Возьми «весну» с собой! Она счастливая!
Папа не взял мою картинку.
У каждого своя весна. Эта пришла к тебе, значит, твоя... А моя ждёт в танке, на передовой...
Последний раз папа прижимает меня к себе, гладит волосы, напоминает: «Стоять... и точка».
Я не плакала. Как взрослая, говорила напутственные слова:
Хоть бы пуля не попала в тебя!
Папа погиб осенью 42-го под Ленинградом.
ТИХОМИРОВА И ДМИТРИЙ КИРИЛЛОВИЧ
Я Тихомирова... - сказала девушка в форменной одежде. - За тобой пришла... Пойдём в детдом к ребятам...
Она накинула мне на голову большой мамин платок, натянула тёплый свитер. Потом прикрыла дверь с нарисованными мною палочками и календарём ожидания весны и крупно написала мелом: «Фронт».
Крепко взяв меня за руку, девушка заторопилась. Прижавшись к Тихомировой, я, с опаской заглядывая ей в лицо, призналась:
Меня могут в детдом не принять - я паёк съела за два дня вперёд...
Ответа не расслышала - что-то лопнуло совсем рядом. Тихомирова выпустила мою руку, а какая-то сила больно ударила меня в спину и понесла на трамвайные рельсы...
Где я? - едва выговариваю толстыми запёкшимися губами, осматривая лестницу над головой.
Кто-то берёт меня вместе с подушкой и приподнимает. Всматриваюсь и не могу понять, кто это. Мальчишка в мужском пиджаке, в шапке-ушанке.
Опять зима? - пугаюсь я его тёплой шапки и закрываю глаза.
На, попей кипяточку... полегчает...
Мальчишка подносит мне горячую кружку к губам. Из-за боли во рту я отворачиваюсь.
Всё перепуталось - когда день, когда ночь. Всё время темно и дымит печка. Поэтому я сплю целыми сутками. Проснусь: сидит около меня мальчишка в ушанке с железной кружкой в руках.
Ты кто? - шепчу я и глаза не закрываю. Исчезнет или нет?
Я-то? - переспрашивает он и долго обдумывает ответ. - Дмитрий Кириллович я... Работаю на заводе... Карточку рабочую получаю...
У мальчишки весь лоб в саже, а нос в коричневых крапинках. Он совсем не похож на рабочего, и я говорю разочарованно:
А я думала, ты - мальчик...
Мальчишка пожимает плечами, неловко склоняется надо мной, опрокидывая кружку с горячей водой. Растерявшись, просит:
Поправляйся, а... Я помогу тебе устроиться... Больно ты маленькая всё же... Может, «служащую» тебе дадут...
Мы живём под лестницей в крошечной каморке без окна. Через узкую щель падает полоска света. У нас нет печки, поэтому Дмитрий Кириллович приспособил железную бочку. Труба выходит прямо на лестницу. Дым никому не мешает - дом пустой.
Дмитрия Кирилловича называю по имени-отчеству, как он сказал. Рабочий человек. Уважать надо. Он уходит на работу рано утром, сутками его нет - выполняет «секретное задание». Я жду его и кипячу воду со «ржой».
А когда Дмитрий Кириллович приходит под лестницу, у нас настоящий праздник. Он выкладывает на стол свои деликатесы: кусочки дуранды, с фиолетовыми ростками картошины, вытряхивает из карманов хлебные крошки. Картошку режет круглыми ломтиками и приклеивает их к стенкам горячей железной бочки. Запах становится точь-в-точь как в песчаных ямах, когда мы пекли картошку на костре.
Однажды мальчишка таинственно спрашивает меня:
Ты... как это... без меня-то? Проживёшь?
Я сжимаюсь в комочек, предчувствуя неладное, отставляю кружку с хлебной кашей. Дмитрий Кириллович тоже отодвигает дуранду, сгребает крошки в кучу и решительно говорит:
На войну ухожу, сестрёнка!
Как уходят на войну, я уже знаю. Глотаю картошку, подсоленную слезами. Дмитрий Кириллович утешает:
Скоро наши пойдут в наступление... и я пойду...
Он наклонил голову, шапка съехала, открыла седые волосы.
Старик! - вскрикнула я.
Меня в одну ночь побелило... не заметил как... - и Дмитрий Кириллович стал рассказывать:
Двое суток не выходили из цеха... Все дежурили... Летели бомбы... Много раненых... Мастера убило... папашу моего... Домой вернулся на третьи сутки к утру... А на чёрном снегу мои - шестеро, распухшие и обгоревшие... Дом догорел у меня на глазах... - Говорил он несвязно и отрывисто, подолгу молчал, подбирая слова, а закончил рассказ признанием:
Ты спасла меня...
Я поправила его:
Ты перепутал! Это ты меня спас!
Спасение разное бывает... Сейчас моё спасение - фронт! Мстить пойду гадам! Я бы давно ушёл в разведку... да у станка стоял папашиного... На днях замена пришла...
Можно мне с тобой? - еле слышно произнесла я.
Держись здесь! - строго потребовал он. - Самое верное - идти в школу, где кормят. Не пропадёшь! Слышал: есть такая...
«ОБЩИЙ» КЛАСС
Я стояла перед большим столом, за которым сидела женщина, одетая в мужскую тужурку. Несколько минут она изучала толстую книгу, медленно листая страницы. Найдя нужную, она уткнулась в неё и нервным пальцем повела по графам:
Андрей... январь...
Фёдор... январь...
Анатолий... январь...
Тамара... январь...
Вера... январь...
Женщина перевела дыхание.
Ольга... Март, 31-е... Карточки на апрель не получала...
Это моя мама... - пояснила я, но женщина, не слушая меня, продолжала:
Евгения... Апрель...
Всё... - подытожила женщина и захлопнула книгу. - Осиповы умерли в начале 42-го года!
Чтобы не завалиться, я схватилась за стол, на котором лежала зловещая книга. По щекам потекли слёзы.
Я живая! Видите? Я дышу! - закричала я в отчаянии хриплым голосом. - Потрогайте меня!
Женщина смотрела на меня равнодушно, обращаясь, словно к призраку, монотонно твердила:
Умерли... Все умерли! Так помечено в книге!
Мне карточка нужна на май! Без неё и я умру!
Женщина проговорила холодно:
Предъяви документы!
Документы! Да я их ни разу и в руках не держала.
Внезапно передо мной появилась другая женщина, одетая по-военному, грубо спросила:
Чего рюмзаешь?
Новое объяснение я начала слезами.
Ну и что?! - резко оборвала женщина. - Одна ты такая, что ль? Слезами не поможешь! Раз надумала учиться - иди в школу! В жизни надо искать мужской характер. А слабой тебе быть нельзя! Это яма!.. А карточку мы тебе дадим! Ну и что ж, что без документов... Ты сама - документ!
Но успокоилась я только тогда, когда держала в руках новенькие разноцветные листки, гарантировавшие мне своими талонами минимум - спасение.
Ну, где эта школа, о которой говорил Дмитрий Кириллович?
А тебя в школу не примут!
Почему не примут? - ёкает моё сердце.
Травки надо! - объясняет мальчишка в чёрном свитере и чёрных рейтузах. - Травки два килограммчика... лебеды, крапивки... сосновых иголочек... Тогда на довольствие поставят!
Я с карточкой... - говорю я, считая самым важным продовольственную карточку.
Ко мне подходит девочка с длинными косами, берёт за руку:
Пойдём! У меня есть лишняя трава. Тебя запишут, а завтра сама нарвёшь. Свежей!
Мы направляемся к школе.
Тебе в какой класс нужно будет идти? - начинает разговор девочка.
В третий... - отвечаю я, подумав.
Пока будешь ходить, как все, в «общий».
Литература
Цибульская Е.В. Из рассказов о блокаде / Искорка. - 1991. - №1.
«Кто помнит прошлое, тот думает о будущем», - народная мудрость
Непросто встречаться с военным прошлым, но и забывать о нем нельзя. О скольких событиях военного времени, связанных с родным городом, поселком, мы знаем непростительно мало, либо вовсе ничего. А ведь отношение к прошлому считается показателем нравственного здоровья общества, его культурного уровня. Оценивая настоящее и свои поступки, мы ставим рядом прошлое и конструируем будущее.
Отдельные эпизоды их воспоминаний, собранные в единое целое, - это рассказ о подвигах и мужестве людей, не давших врагу одолеть Ленинград.
Отсюда можно узнать быт блокадного Ленинграда, как было тяжело людям в то время.
«Самые страшные дни были, когда начались бомбежки Ленинграда. В июле было еще ничего, но 8 сентября загорелись Бадаевские склады. Это было самое сильное впечатление для всех ленинградцев, потому что это были склады с продовольствием. Огонь и зарево стояли над городом несколько дней, текли ручьи сахарной патоки. Город был лишен запасов своей провизии». (Анна Ноевна Соскина)
«Когда погасли и синие лампочки, то приходилось ходить по памяти. Когда ночь светлая, то ориентируешься по крышам домов, а когда темная, то хуже. Машины не ходили, натыкаешься на людей, у которых не было на груди значка - светлячка» (из дневника О.П. Соловьевой)
Людям было нечего есть, они голодали. Для них практически все приходилось есть…
«В блокаду мы ели торф, его продавали на рынке, он назывался черный творог. Макали торф в соль и запивали теплой водой. В торфе еще сохранялись корни растений. Очень трудный был год. Очень многие умирали». (Миренко Л.И.)
«Однажды папа принес нам кошку, и нам не пришло в голову от нее отказаться…я считаю, что правду надо знать всем. Ведь ленинградцы ели не только кошек и собак, но и все, что было мало-мальски съедобно. На карточки вместо супа с крупой получали суп из дрожжей, ели траву, какую только можно было есть. Если нечего было есть, мы просто сосали соль и пили воду и казалось, что мы сыты» (Волкова Л.А.)
«Дети блокадного Ленинграда - понятие наиболее острое. Я видела не только смертельный голод и холод, но и смерть ежедневно. Постоянное чувство голода сковывало все мысли. В свои семь-восемь лет я была похожа на маленькую старушку, закутанную в несколько платков, кофт и пальто… и сама была частью этого тряпья» (Юлия Владиславовна Полховская)
Из воспоминаний мы видим, как непросто жилось людям в зимнее время: «Зимой сжигали, что можно: книги, стулья, шкафы, столы. На коммунальные квартиры было страшно смотреть: воды не было, туалеты не работали, кругом грязь. За водой ходили на Неву, где была пробита прорубь, и черпали воду кто кружкой, кто стаканом. Все это возили на санках: привяжешь ведро, а домой привезешь не более двух литров, так как было далеко и не хватало сил. Холодно было и голодно, но духом не падали. Часто люди собирались и слушали по радио, которое было установлено на площади, сообщения информбюро с фронта». (Бойкова Н.Н.)
Но, несмотря на такие тяжелые времена, происходили все-таки и приятные моменты для жителей города.
«И в войну Ленинград сохранял духовную жизнь. Помню летом 41-го года в здании Академии Художеств выставку дипломных работ бывших студентов, ставших бойцами Красной Армии - их отпускали с фронта защищать свои дипломы. Радио всю блокаду было олицетворением жизни. Долго только оно связывало нас с Большой землей. Круглосуточно из черной тарелки репродуктора стучал метроном: медленно - при покое и быстро - при бомбежках и артобстрелах. Дух горожан поддерживали выступления Ахматовой, Берггольц, Симонова, Тихонова, Вишневского, 98-летнего Джамбула, журналиста Маграчева.
С приходом тепла заработали библиотеки, театры, кинотеатры, типографии. А чего стоил футбол блокадников, который транслировался по радио! В начале августа из большого зала Ленинградской филармонии прозвучала 7-ая симфония Шостаковича о стойкости ленинградцев и вере в Победу». (Чаплинская К.Н.)
«Чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, делалось все возможное и невозможное. Вдруг заводился патефон, и квартира наполнялась звуками довоенных романсов. «Теперь зима, но те же ели, покрыты сумраком, стоят…» - пела Изабелла Юрьева. Однако это быстро надоедало моему брату, он начинал ерзать и просить есть. Тогда мама читала нам мои любимые сказки Андерсена. Или вспоминала что-нибудь смешное, довоенное...» (Г. Глухова)
«31 декабря 1941 года в блокадном Ленинграде мой дедушка устроил новогоднюю елку. Он был веселый и добродушный выдумщик. Настоящих елок не было, и он решил нарисовать елку на стене. Попросил у меня акварельные краски, залез на стул и прямо на обоях изобразил высокую ветвистую красавицу». (А.В. Молчанов)
«Конечно, от времен войны остались воспоминания и радостные. Это 18 января 1943 года и 27 января 1944 года - дни прорыва и снятия блокады, это салюты в честь освобождения наших городов и, конечно же Салют Победы! Они стоят в глазах, и красивее и радостнее не было ни в одну из юбилейных дат!» (Троицкая Т.С.)
Народ героически смог выстоять эти 900 дней. «Голод, холод, отсутствие воды, света, постоянные бомбежки, артобстрелы не сломили нас» (Ядыкина Н.Н.)
«Было радостно сознавать, что наш чудесный неповторимый Ленинград снова живет, трудится, любит, растит детей, учит их в школах, вузах, чтит память тех, кто отстоял его». (Калениченко Л.А.)
Многие люди, переживавшие те дни, изложили мысли в своих стихах.
Нинель Вайвод
Помню блокаду
Блокаду помню, как сейчас,
Хотя старалась всё забыть.
Но не зависит то от нас:
Она в душе осталась жить.
Я помню голод, жуткий страх,
Когда погасла жизнь в глазах,
И люди, словно манекены,
С трудом идут, держась за стены.
Всё до сих пор перед глазами:
Вот с мёртвым кто-то тянет сани,
Вот от Невы бидон с водой
Несёт блокадник чуть живой.
Кто это быстро забывал,
Блокады тот и не видал.
Так, понаслышке, из кино…
Он не блокадник всё равно.
Но если маленьким он был,
И тоже в Ленинграде жил,
О, то блокадник настоящий,
Весь этот ужас повидавший,
Родных и близких потерявший.
Я гимн блокадникам пою,
Стихи писать не устаю,
Им посвящать поэмы надо -
Блокадникам из Ленинграда.
Работая над данной темой, мы посетили музей ленинградской блокады г. Новосибирска, расположенный по адресу ул. Белинского, 1 (МОУ СОШ № 202).
Во время блокады из Ленинграда, в основном в 1941-1942 гг., в Новосибирск было эвакуировано 50 заводов, предприятий и организаций и многие десятки тысяч эвакуированных ленинградцев.
Общество решило оставить память в Новосибирске о славной странице его истории организацией в городе музея Ленинградских блокадников и созданием памятной колонны с увековечиванием всех заводов, предприятий и организаций, эвакуированных из Ленинграда в Новосибирск и внесших свой вклад в дело Победы советского народа.
Создание музея Ленинградской блокады в Новосибирске началось в 1993 году и продолжается до сего времени. Его создателями явилась группа активистов общества «Блокадник», из которых, в первую очередь, следует упомянуть: Васильева Д.С., Васильеву М.М., Кищенко Е.М., Евдокимову Л.Н. и др.
В музее представлены: подлинные документы, связанные с обороной осажденного города и образцы военного снаряжения его защитников, пропуска для хождения по городу в ночное время, образцы продуктовых карточек, эвакоудостоверения, образцы блокадного хлеба, военные карты, схемы, фотографии переживших блокаду, книги, виды старого и восстановленного Петербурга и многое другое. (Приложение стр. 29)
Музей посещают иногда до 300 человек в месяц, в основном, молодежь - студенты, школьники, кадеты СКК. Но немало и людей средних и пожилых лет, а также ленинградские блокадники, проживающие в Новосибирске. Они говорят: «Это наш второй родной дом». Посещают музей и гости из Петербурга, а также из-за границы - США, Болгарии, Германии и др.
Воспоминания, которые мы читаем в книгах и в стихах очень важны. Но гораздо эмоциональнее воспринимаешь и тоньше осознаешь их, когда слышишь. Поэтому, нами было взято интервью у одной из блокадниц - Соколовой Людмилы Алексеевны, которая застала начало блокады, а позже была эвакуирована в Сибирь.
Расскажите о Вашей семье .
«Я жила с мамой, бабушкой и маленькой сестрой в Сестрорецке, на старой финской границе до 1939 года. Наш дом стоял на берегу Финского залива».
Как Вы узнали о войне?
«О войне я услышала на привокзальной площади, когда мы с мамой шли по городу. По громкоговорителю выступал Молотов, и все услышали, что началась война. Германия напала на СССР».
Расскажите о том времени
«В 1941г. я окончила 6 классов и в начале войны каждое утро мы приходили в школу.
Нас отвозили на старую финскую границу. Там военные выдавали противогазы и саперные лопаты, и мы копали противотанковые рвы. Нас не бомбили и пока не обстреливали. Но через нас летели немецкие бомбардировщики на Ленинград, там они сбрасывали все бомбы и опять летели через нас. Нам были слышны разрывы и видны пожары (Сестрорецк от Ленинграда находится в 18 км). Потом горели Бадаевские продовольственные склады, и черный дым несколько дней висел над городом.
Вскоре враг подошел к старой финской границе и начал обстреливать Сестрорецк, приходилось часто отсиживаться в бомбоубежище. Нас эвакуировали в Разлив. Снаряды до Разлива не доставали. Мы ещё начинали учиться в 7 классе. Но вскоре учёба закончилась. Ленинград был окружен.
Когда оставалось несколько человек в классе, то, помню, разговоры были только о еде. Кто что ест: кто кору от деревьев, кто ремни, медвежьи шкуры у кого они были. А мы ели картофельные очистки. Бабушка с осени выбрасывала их не в помойку, а возле неё. Зимой она их откапывала и раскладывала на плите - жарила. Маленькая сестра едва доставала ручками до плиты и просила, чтобы бабушка жарила их поджаристей, но горечь всё равно оставалась. Кто нас научил делать «мак»? В жестяную коробку насыпать соль и бросить в печь, в огонь. Как прогорит и остынет, в коробке получается серая масса, похожая на мак, которая пахнет тухлыми яйцами (сероводородом). Этот «мак» мы посыпали на хлеб, и пили с ним чай.
Зима была очень холодная, и люди на ходу замерзали и падали. Покойников хоронили не в гробах, а зашивали в тряпки и засыпали снегом возле дороги. Съели всех кошек и собак. Птичек ещё с осени мальчишки перестреляли из рогаток. Потом стали есть и людей. Но людоедов выявляли и говорили, что их уничтожали.
Давали 125г хлеба, и тот был не настоящий. Были большие очереди за хлебом. Часто приходилось стоять по несколько дней и ночей. Люди держались друг за друга, чтобы не упасть. По верхней одежде ползали большие белые вши, но они были не от грязи, а от голода из тела.
Помню, как-то раз нам, детям, выдали по 75 г солдатских сухарей, т.к. не завезли муку и матросы поделились своим пайком с нами.
Но это был настоящий хлеб! Пирожное!
В доме было холодно, топить нечем. Сожгли все заборы и все, что горит.
Весной стали наливаться соком берёзы. Во дворе было несколько берёз и они все были увешаны бутылками. Потом пошла трава - крапива, лебеда.
Бабушка нам пекла из них лепёшки и варила суп-баланду.
Когда растаял снег, организовали бригады, которые собирали покойников и на тележках отвозили на братские могилы. Бригады ходили по домам и выявляли - кто жив, кто мёртвый. Живых детей определяли в детские дома, мёртвых отвозили в братские могилы.
Потом мы, ребятишки, ходили полоть грядки в госпиталь. За это нам давали тарелку супа-баланды. У меня опухали руки и ноги.
Когда мы отъехали от Ладоги, там уже не стреляли, но всё было вспахано и изрыто снарядами и бомбами.
Но это уже начиналась другая жизнь!
В начале войны немцы бросали листовки, где обещали нам, что «победа будет ваша, но из Ленинграда будет каша, а из Крондштадта - вода».
Но ни каши, ни воды не получилось. Не дождались.
Ленинград и Крондштадт выстояли! Победа была за нами!»
Из интервью с Людмилой Алексеевной мы видим, насколько тяжело было ленинградцам переносить блокаду. Жуткий голод, суровый холод, оглушительные взрывы… - это ее память, ее воспоминания.
Эпизоды воспоминаний ленинградцев, собранные в единое целое, говорят нам об их подвигах, стойкости и мужестве.
Ведь именно благодаря этим воспоминаниям потомки смогут составить целостное представление о блокаде Ленинграда, и понять какую роль в ходе великой Отечественной войны сыграла эта героическая защита легендарного города.
В заключение хотим процитировать слова полководца, военноначальника, маршала Советского Союза Г.К. Жукова: «…о героической обороне Ленинграда написано много. И все-таки, мне кажется, о ней, как и обо всех наших городах-героях, следовало бы сказать еще больше, создать специальную серию книг - эпопей, богато иллюстрированных и красиво изданных, построенных на большом фактическом, строго документальном материале, написанных искренне и правдиво».
«К началу войны мне не исполнилось еще и 7 лет. В октябре 1941-го после бомбежки и ранения мама водила меня на перевязку в поликлинике на Красной улице.
Всю дорогу она наставляла меня, что надо не плакать, когда медсестра будет снимать, а точнее отдирать старую повязку: „Стыдно плакать. Всем трудно, тяжело, больно, не только тебе, сожми кулачки и молчи“.
»… Горожане быстро съели все свои запасы в домах. Варили похлебку из плиток столярного клея… В городе исчезли все коши и собаки… Родные уходили на работу, а я оставалась одна в пустой квартире и лежала на кровати. Уходя, взрослые оставляли мне кружку с водой и маленький кусочек хлеба. Иногда за ним приходили крысы, я называла их «кисками»
".«Мы не знали другой жизни, не помнили ее. Казалось, что это и есть нормальная жизнь – сирена, холод, бомбежки, крысы, темнота по вечерам… Однако я с ужасом думаю, что должны были чувствовать мама и папа, видя, как их дети медленно движутся к голодной смерти. Их мужеству, их силе духа я могу только позавидовать.»
«Однажды в октябре мама взяла меня с собой в булочную за хлебом… Я вдруг увидела муляж булки в витрине и закричала, что хочу ее. Очередь стала объяснять мне, что это не настоящая „булка“ и есть ее нельзя, можно сломать зубы. Но я уже ничего не слышала, не понимала, я видела булку и хотела ее. Я начала вырываться, бросаться к витрине, со мной началась истерика…»
«Школы закрывались одна за другой, потому что учеников становилось все меньше. А ходили в школу в основном из-за того, что там давали тарелку супа. Помню переклички перед занятиями, на каждой из которых звучало - умер, умер, умер…»
«Мама призналась, что не могла смотреть в наши ввалившиеся глаза, и приглушив совесть, выловила однажды в подвале такого же голодного кота. И чтоб никто не видел, – тут же его и освежевала. Я помню, что еще долгие годы после войны мама приносила домой несчастных бездомных кошек, раненых собак, разных бесхвостых пернатых, которых мы вылечивали и выкармливали.»
У мамы пропало молоко, и Верочку нечем было кормить. Она умерла от голода в августе 1942 года (ей был всего 1 год и 3 месяца). Для нас это было первое тяжелое испытание. Я помню: мама лежала на кровати, у нее распухли ноги, а тельце Верочки лежало на табуретке, на глазки мама положила ей пятаки".
«С каждым днем есть хотелось все сильнее. В организме накапливался голод. Вот и сегодня, я пишу эти строчки, а мне так хочется есть, как будто я давно не ела. Это ощущение голода всегда преследует меня. От голода люди становились дистрофиками или опухали. Я опухла и мне это было забавно, я хлопала себя по щекам, выпуская воздух, хвастаясь, какая я пухлая».
«Из всей нашей густонаселенной коммуналки в блокаду нас осталось трое – я, мама и соседка, образованнейшая, интеллигентнейшая Варвара Ивановна. Когда наступили самые тяжелые времена, у нее от голода помутился рассудок. Каждый вечер она караулила мою маму с работы на общей кухне. „Зиночка, – спрашивала она ее, – наверное, мясо у ребеночка вкусное, а косточки сладенькие?“.
»Умирали люди прямо на ходу. Вез саночки - и упал. Появилось отупение, присутствие смерти рядом ощущалось. Я ночью просыпалась и щупала – живая мама или нет".
"… Мама оказалась в больнице. В итоге мы с братом остались в квартире одни. В какой-то из дней пришел отец и отвел нас в детский дом, который находился около училища Фрунзе. Я помню, как папа шел, держась за стены домов, и вел двоих полуживых детей, надеясь, что, может быть, чужие люди их спасут".
«Однажды на обед нам подали суп, а на второе котлету с гарниром. Вдруг сидящая рядом со мной девочка Нина упала в обморок. Ее привели в чувство, и она снова потеряла сознание. Когда мы ее спросили, что происходит, она ответила, что не может спокойно есть котлеты из мяса своего брата…… Оказалось, что в Ленинграде во время блокады ее мать зарубила сына и наделала котлет. При этом мать пригрозила Нине, что если она не будет есть котлеты, то ее постигнет та же участь.»
«Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. …Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают. …Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой».
«Первым умер от голода мой родной брат Леня - ему было 3 года. Мама на саночках отвезла его на кладбище, захоронила в снегу. Через неделю пошла на кладбище, но там валялись лишь его останки – все мягкие места были вырезаны. Его съели».
«Трупы лежали в комнате - не было сил их вынести. Они не разлагались. В комнате были промерзшие насквозь стены, замерзшая вода в кружках и ни крупинки хлеба. Только трупы и мы с мамой».
«Однажды наша соседка по квартире предложила моей маме мясные котлеты, но мама ее выпроводила и захлопнула дверь. Я была в неописуемом ужасе - как можно было отказаться от котлет при таком голоде. Но мама мне объяснила, что они сделаны из человеческого мяса, потому что больше негде в такое голодное время достать фарш».
«Дед сказал отцу, уходившему на фронт: „Ну что, Аркадий, выбирай – Лев или Таточка. Таточке одиннадцать месяцев, Льву шесть лет. Кто из них будет жить?“. Вот так был поставлен вопрос. И Таточку отправили в детский дом, где она через месяц умерла. Был январь 1942-го, самый трудный месяц года. Плохо было очень – страшные морозы, ни света, ни воды…»
«Однажды один из ребят рассказал другу свою заветную мечту - это бочка с супом. Мама услышала и отвела его на кухню, попросив повариху придумать что-нибудь. Повариха разрыдалась и сказала маме: „Не води сюда больше никого… еды совсем не осталось. В кастрюле одна вода“.От голода умерли многие дети в нашем саду - из 35 нас осталось только 11».
«Работникам детских учреждений пришло специальное распоряжение: „Отвлекать детей от разговоров и рассказов о пище“. Но, как ни старались это делать, не получалось. Шести- и семилетние детишки, как только просыпались, начинали перечислять, что им варила мама, и как было вкусно».
«Недалеко, на Обводном канале, была барахолка, и мама послала меня туда поменять пачку „Беломора“ на хлеб. Помню, как женщина там ходила и просила за бриллиантовое ожерелье буханку хлеба».
«Зима 1942 года была очень холодная. Иногда набирала снег и оттаивала его, но за водой ходила на Неву. Идти далеко, скользко, донесу до дома, а по лестнице никак не забраться, она вся во льду, вот я и падаю… и воды опять нет, вхожу в квартиру с пустым ведром, Так было не раз. Соседка, глядя на меня, сказала своей свекрови: „эта скоро тоже загнется, можно будет поживиться“
.»Помню февраль 1942 года, когда первый раз на карточки прибавили хлеба. В 7 часов утра открыли магазин и объявили о прибавке хлеба. Люди так плакали, что мне казалось, дрожали колонны. С тех пор прошел уже 71 год, а я не могу войти в помещение этого магазина".
«А потом весна. Из подтаявших сугробов торчат ноги мертвецов, город замерз в нечистотах. Мы выходили на очистительные работы. Лом трудно поднимать, трудно скалывать лед. Но мы чистили дворы и улицы, и весной город засиял чистотой».
«Когда в пионерский лагерь, где я оказался, приходила почта, это было великое событие. И мне пришло долгожданное письмо. Я открываю его и замираю. Пишет не мама, а моя тетя: „…Ты уже большой мальчик, и ты должен знать. Мамы и бабушки больше нет. Они умерли от голода в Ленинграде…“. Внутри все похолодело. Я никого не вижу и ничего не слышу, только слезы льются рекой из широко раскрытых глаз».
«Работала я в войну в семье одна. Получала по 250 граммов хлеба. Мама и старшая сестра со своей маленькой дочерью лишь по 125 граммов. Я худела, мама худела, племянница худела, а сестра пухла. Я в 17 лет весила немногим более 30 кг. Утром встанем, я каждому отрежу по полосочке хлеба, припасу по маленькому кусочку на обед, остальное - в комод… Снаряд весил 23-24 килограмма. А я маленькая, худенькая, бывало, чтобы снаряд поднять, сначала укладывала его на живот, потом вставала на цыпочки, на фрезерный станок ставила, потом заверну, проработаю, потом опять на живот и обратно. Норма за смену была 240 снарядов».
70 лет прошло с того дня. В самом городе сейчас участников и свидетелей тех событий – не более 160 тыс. человек. Потому важно каждое из воспоминаний. Собрать их как можно больше поставили себе целью сотрудники Музея обороны и блокады Ленинграда. Одна из них – Ирина Муравьева.
“В нашем архиве хранится несколько тысяч дневников и писем времен блокады, а также воспоминаний живших в городе во время осады, – рассказывает она. – Иногда документы своих близких приносят родственники, как это было с дневниками учительницы Клавдии Семеновой. Их нашла ее правнучка. Это небольшие записные книжечки. Записи короткие, но день за днем”.
Долгие годы говорилось о том, что в блокадном Ленинграде работали лишь Драмтеатр и Филармония…
Ирина Муравьева: Даже в самую тяжелую зиму 1941/42 гг. в городе работало несколько театров. В газетной афише от 4 января 1942 года значатся театры им. Ленсовета, Ленком, Музыкальной комедии, Драмы. Эвакуация их началась лишь в январе – феврале 42-го. Все 900 блокадных дней давали представления театры Краснознаменного Балтфлота, Дома Красной Армии, ТЮЗ, Малая оперетта, Камерный. И это тоже сыграло свою роль, прежде всего психологическую. Люди видели – жизнь в городе продолжается.
Знаю, что вы проводите также большую поисковую работу, устанавливая биографические данные тех, чьи документы оказались в вашем музее.
Ирина Муравьева: Волей случая попала к нам тетрадь Владимира Ге. Он вел записи в 1943 году. Было бы странно, представив в экспозиции дневник очевидца блокады, ничего не сообщить о нем самом. Из тетради была понятна лишь фамилия автора записей – Ге. Уж не родственник ли он известному русскому художнику? Поиск продолжался 5 лет. Перелистывая странички в очередной раз, обратила внимание на слово “управляющий”. Зацепилась за него, ведь управляющие могли быть тогда только в банке. Так и вышло. Был там до лета 1941 года секретарем парторганизации Владимир Ге, правнук художника Николая Ге. Постепенно установила все адреса, где он жил в войну и после войны, нашла его дочку Татьяну, ради которой он и взялся за дневник (ей сейчас 80 лет), а также внучку.
Сладкая горечь земли
Воспоминания Зинаиды Павловны Овчаренко (Кузнецовой).
Провела в городе все 900 блокадных дней. Похоронила за это время отца и бабушку, братья погибли на фронте. Сейчас ей 85.
22 июня 1941 года мне исполнилось 13. Гуляла в этот день с подругой по городу. У магазина увидели скопление людей. Там висел репродуктор. Женщины плакали. Мы поспешили домой. Дома узнали: началась война.
Семья у нас была – 7 человек: папа, мама, 3 брата, 16-летняя сестра и я, самая младшая. Сестра еще 16 июня отправилась на теплоходе по Волге, где война ее и застала. Братья добровольцами ушли на фронт, папа был переведен на казарменное положение в Лесном порту, где работал слесарем. Мы с мамой остались одни.
Жили мы за Нарвской заставой, тогда это была рабочая окраина. Кругом дачные поселки, деревни. Когда немец наступал, всю нашу улицу запрудили беженцы из пригородов. Шли нагруженные домашним скарбом, несли и вели за руки своих детей.
Я помогала дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама. Однажды увидела, как в сторону Ленинграда от Средней Рогатки движется какая-то черная туча. Это были фашистские самолеты. По ним стали стрелять наши зенитки. Несколько подбили. Но другие пролетели над центром города, и вскоре мы увидели невдалеке большие клубы дыма. Потом узнали, что это разбомбили продуктовые Бадаевские склады. Они горели несколько дней. Горел в том числе и сахар. Голодной зимой 1941/42 годов многие ленинградцы, у кого хватало сил, приходили туда, собирали эту землю, вываривали ее и пили “сладкий чай”. И когда уже земля была не сладкая, ее все равно копали и тут же ели.
К зиме папа наш совсем ослаб, но все равно часть своего трудового пайка пересылал мне. Когда мы с мамой пришли его проведать, из двери барака кого-то выносили в столярную мастерскую. Это был наш папа. Отдали свой паек хлеба за 3 дня женщинам с папиной работы, чтобы они помогли маме отвезти его на Волковское кладбище – это другой конец города. Женщины эти, как только съели хлеб, так и бросили маму. Она повезла папу на кладбище одна. Шла с санками вслед за другими людьми. Выбилась из сил. Мимо везли сани, нагруженные телами умерших. Извозчик разрешил маме прицепить к ним сани с папиным гробом. Мама отстала. Придя на кладбище, увидела длинные рвы, куда складывали покойников, и как раз папу вытащили из гроба, а гроб разбили на дрова для костра.
Лампадка в ночи
Из блокадного дневника Клавдии Андреевны Семеновой.
Не прекращала работать все 900 блокадных дней. Была глубоко верующей, увлекалась музыкой и театром. Умерла в 1972 году.
1942 г. 29 марта. В 6 утра артобстрел. В 7 часов по радио сообщили отбой. Пошла в церковь. Много народу. Исповедь общая. Причастилась Святых тайн. Пришла домой в 11. Сегодня Вербное воскресенье. В 3.30 тревога по радио. Истребители. Зенитки “разговаривают”. Чувствую усталость, болит правая нога. Где-то мои дорогие? Слушаю по радио хорошую передачу. Чилийская песня на гавайской гитаре, Лемешев.
5 апреля. Сегодня Пасха Господня. В пол-седьмого утра пошла в церковь, простояла обедню. День солнечный, но холодный. Стреляли сейчас зенитки. Страшно.
22 апреля. Я в стационаре при больнице. Ноге несколько лучше. Питают сносно. Главное – дают масло (50 гр. в день) и сахар – порция для дистрофиков. Конечно, мало. Ночью была сильная канонада. Днем тихо. Вялость в людях и в природе. Тяжело ходить.
1 мая. Рабочий день. На улицах мало флагов, никаких украшений. Солнце чудное. Первый раз вышла без платка. После работы пошла в театр. “Свадьба в Малиновке”. Место было хорошее. В пол-восьмого дома. Был артобстрел.
6 мая. Тревога была в 5, в пол-шестого кончилась. День холодный. Взяла на 10 мая билет в Филармонию на 5-ю симфонию Чайковского, дирижер Элиасберг.
17 мая. В пол-шестого начался сильный обстрел, где-то близко. В 7 была в Филармонии. Хорошо пел Михайлов “Город любимый, город родной, я снова с тобой”.
“Мы победим!”
Из дневника Владимира Ге.
В войну служил политруком кавалерийского эскадрона. После войны преподавал в ленинградских вузах. Умер в 1981 году.
1943 г. 22 июля. Сегодня исполнилось 25 месяцев со дня начала великих испытаний. Я не в состоянии хронологически освещать события, буду делать краткие зарисовки. Если не суждено будет самому воспользоваться, пусть эти строки останутся памятью обо мне для моей бесконечно любимой дочурки. Подрастет, прочтет и поймет, как жили и боролись люди за ее будущее счастье.
25 июля. Вчера Сталин подписал приказ о провале летнего наступления немцев. Думаю, следующим летом будем праздновать победу. Разгром Германии возможен даже в этом году, если союзники все же высадят десант в Европе. А ведь было время, многие не верили в наши силы. Помню разговор в августе 1941-го с майором Т. в столовой комсостава в Пушкине. Он знал меня еще мальчиком. В армии служит лет 10. Отеческим тоном, похлопав меня по плечу, он сказал: “Володенька! Наше с тобой положение безнадежно. Наши войска под Ленинградом, даже некуда будет отступать. Мы в мышеловке. И обречены”. В те дни многие метались: эвакуироваться из города или остаться? Прорвется немец в город или нет?
19 августа. Сегодня был в кино, фильм “Неуловимый Ян”. Начался артобстрел. Стены содрогались от близких разрывов. Но публика спокойно сидела в темном зале. Досмотрели до конца. Таков теперь быт ленинградцев: ходят в кино, в театры, а где-то рядом рвутся снаряды, замертво падают люди. При этом работа предприятий и учреждений не прекращается. Где же фронт, где тыл? Как определить границу между геройством и беспечностью? Что это – мужество или привычка? Каждый в отдельности взятый ленинградец ничего такого не совершил, чтобы наградить его орденом, но все они вместе взятые, безусловно, воплощают в себе звезду Героя Советского Союза.
4 сентября. В последние дни освобождены 10 городов в Донбассе, взят Таганрог. 23 августа был на концерте джаза Шульженко и Корали. Во время концерта объявили о взятии Харькова. Зал рукоплескал стоя. Раздавались возгласы: “Да здравствует наша Красная Армия!”, “Да здравствует товарищ Сталин!”
31 Декабря. У нас назначен новый командарм. Низкого роста, коренастый, говорит медленно, увесисто, видимо, волевой, жесткий человек. Этот будет покрепче предшественника. Его приход подкрепляет предположение, что нашей армии предначертаны наступательные операции не местного значения.
1944 г., 7 января. Похоже, город доживает последние месяцы блокады. Помню всеобщее ликование ленинградцев, когда впервые после 5-месячного перерыва по улицам загрохотали трамваи. Было это 15 апреля 1942 года. А сегодня трамвай уже стал обычным явлением, и, когда приходится ждать его больше 5 минут, это вызывает недовольство.
24 января. Наша армия взяла Петергоф, Красное Село, Стрельну, Урицк. На днях возьмем Пушкин и Гатчину. Наши соседи взяли Мгу, Волхов. Еще несколько дней – и Ленинград будет полностью недосягаем для артобстрелов. Двигаемся вперед. Возможно, сегодня в последний раз вижу свой город. Начинается кочевой образ жизни…