Блокадный ленинград дневники выживших. Блокадный ленинград - жуткие воспоминания того времени

« В квартире пусто, кроме нас никого, все ушли на фронт. И так день за днем. От мужа — ничего. И вот наступила роковая ночь 7/IV 1942 года. Час ночи, схватки. Пока одела троих детей, белье собрала в чемодан, двоих сыновей привязала к санкам, чтобы не упали — отвезла их во двор к помойке, а дочь и чемодан оставила в подворотне. И родила… в брюки…
Забыла, что у меня дети на улице. Шла медленно, держась за стену своего дома, тихо-тихо, боялась задавить малютку.
А в квартире — темно, а в коридоре — вода с потолка капает. А коридор — 3 метра шириной и 12 в длину. Иду тихо-тихо. Пришла, скорее расстегнула штаны, хотела положить малыша на оттоманку и от боли потеряла сознание…
Темно, холодно, и вдруг открывается дверь — входит мужчина. Оказалось, он шел через двор, увидел двоих детей, привязанных к санкам, спросил: „Куда едете?“ А пятилетний мой Костя и говорит: „Мы едем в родильный дом!“

„Эх, дети, наверное, вас мама на смерть привезла“, — предположил мужчина. А Костя и говорит: „Нет“. Мужчина молча взялся за санки: „Куда везти?“ А Костюха командует. Смотрит человек, а тут еще одни санки, еще ребенок.
Так и довез детей до дому, а дома зажег огарок в блюдечке, лак-фитиль — коптит ужасно. Сломал стул, разжег печурку, поставил кастрюлю с водой — 12 литров, побежал в родильный… А я встала, дотянулась до ножниц, а ножницы черные от копоти. Фитилек обрезала и разрезала такими ножницами пуповину напополам… Говорю: „Ну, Федька, половина тебе, а другая — мне…“ Пуповину ему я обвязала черной ниткой 40-го номера, а свою — нет.
Я же, хоть и четвертого родила, но ничегошеньки не знала. А тут Костя достал из-под кровати книгу „Мать и дитя“(я всегда читала в конце книги, как избежать нежелательной беременности, а тут прочла первую страницу — „Роды“). Встала, вода нагрелась. Перевязала Федору пуповину, отрезала лишний кусок, смазала йодом, а в глаза нечем пускать. Едва дождалась утра. А утром пришла старушка: „Ой, да ты и за хлебом не ходила, давай карточки, я сбегаю“. Талоны были отрезаны на декаду: с 1-го по 10-е число, ну, а там оставалось 8-е, 9-е и 10-е — 250 гр. и три по 125 гр. на три дня. Так этот хлеб нам и не принесла старушка… Но 9/IV я ее увидела мертвую во дворе — так что не за что осуждать, она была хорошим человеком.

Популярное

Помню, втроем кололи лед, держали в руках лом, считали: раз, два, три — и опускали лом. И скололи весь лед — боялись заразы, а в машину лед кидали военные и увозили в Неву, чтобы город был чистым.
Мужчина через дверь сказал: „Врач придет завтра утром“. Старушка ушла за хлебом. Сестра пришла из родильного и кричит: „Где вы, у меня грипп!“ А я кричу: „Закройте дверь с той стороны, а то холодно!“ Она ушла, а Костя пятилетний встал и говорит: „А каша-то сварилась!“ Я встала, печку затопила, да каша застыла, как кисель. Я купила на Сенном рынке 5 апреля большой кулек манной крупы за 125 граммов хлеба. Мужик шел со мной с Сенной площади до дома, видел моих детей, взял талон на 125 гр. хлеба и ушел, а я начала варить кашу, а каша так и не загустела, хотя я всю крупу всыпала в трехлитровую кастрюлю…»

Нина Ильинична Лакша

« У дистрофиков нет страха. У Академии художеств на спуске к Неве сбрасывали трупы. Я спокойно перелезала через эту гору трупов… Казалось бы, чем слабее человек, тем ему страшнее, ан нет, страх исчез. Что было бы со мною, если бы это в мирное время, — умерла бы от ужаса. И сейчас ведь: нет света на лестнице — боюсь. Как только люди поели — страх появился».

Зинаида Павловна Овчаренко(Кузнецова)

« 22 июня 1941 года мне исполнилось 13 лет. Гуляла в этот день с подругой по городу. У магазина увидели скопление людей. Там висел репродуктор. Женщины плакали. Мы поспешили домой. Дома узнали: началась война.

Семья у нас была 7 человек: папа, мама, 3 брата, 16-летняя сестра и я, самая младшая. Сестра еще 16 июня отправилась на теплоходе по Волге, где война ее и застала. Братья добровольцами ушли на фронт, папа был переведен на казарменное положение в Лесном порту, где работал слесарем. Мы с мамой остались одни.
Жили мы за Нарвской заставой, тогда это была рабочая окраина. Кругом дачные поселки, деревни. Когда немец наступал, всю нашу улицу запрудили беженцы из пригородов. Шли нагруженные домашним скарбом, несли и вели за руки своих детей.

ТАСС/Архив

Я помогала дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама. Однажды увидела, как в сторону Ленинграда от Средней Рогатки движется какая-то черная туча. Это были фашистские самолеты. По ним стали стрелять наши зенитки. Несколько подбили. Но другие пролетели над центром города, и вскоре мы увидели невдалеке большие клубы дыма. Потом узнали, что это разбомбили продуктовые Бадаевские склады. Они горели несколько дней. Горел в том числе и сахар. Голодной зимой 1941/42 годов многие ленинградцы, у кого хватало сил, приходили туда, собирали эту землю, вываривали ее и пили „сладкий чай“. И когда уже земля была не сладкая, ее все равно копали и тут же ели.

К зиме папа наш совсем ослаб, но все равно часть своего трудового пайка пересылал мне. Когда мы с мамой пришли его проведать, из двери барака кого-то выносили в столярную мастерскую. Это был наш папа. Отдали свой паек хлеба за 3 дня женщинам с папиной работы, чтобы они помогли маме отвезти его на Волковское кладбище — это другой конец города. Женщины эти, как только съели хлеб, так и бросили маму. Она повезла папу на кладбище одна. Шла с санками вслед за другими людьми. Выбилась из сил. Мимо везли сани, нагруженные телами умерших. Извозчик разрешил маме прицепить к ним сани с папиным гробом. Мама отстала. Придя на кладбище, увидела длинные рвы, куда складывали покойников, и как раз папу вытащили из гроба, а гроб разбили на дрова для костра».

Аншелес Ирина Иосифовна

« Какое-то время мы ходили в школу, там нам выдавали еду: щи из черной капусты, а если очень повезет, то суп из черной лапши. Всю еду мы несли домой. Но это еще были не самые худшие дни блокады, а вот с января началась трагедия: мы начали питаться по карточкам. Маме дали рабочую карточку — 250 граммов хлеба, а мне детскую — 125 граммов. Хлеб готовили в основном из коры, муки в нем было мало. Очереди за хлебом, сильные морозы, артобстрелы и налеты, многочисленные жертвы — такова была блокадная жизнь. Но даже в этих условиях работали заводы, мастерские. В Ленинграде оставались многие известные деятели культуры: писатели, поэты, музыканты. Практически каждый день их голоса и произведения звучали по радио, чтобы придать силы людям.

Я очень хорошо помню в эфире голос поэтессы Ольги Берггольц, постоянно звучала симфоническая музыка. Страшно ли было в блокадном городе? Нет, страшно не было, пугала неизвестность. Было очень плохо, когда умерла мама. 1 января она не вышла на работу, и я вызвала врача. Он выписал ей больничный лист с диагнозом дистрофия, и вскоре ее не стало. Одна женщина согласилась помочь мне похоронить маму — при условии, что я дам ей два килограмма хлеба. И за 40 дней я накопила эти два килограмма. У мамы было несколько золотых вещей: браслеты, медальон, часы — я отдала их в обмен на баночку крупы и белый хлеб. Так я осталась одна. Чуть позже мамина приятельница, узнав о моей беде, предложила мне работать в садике уборщицей, и я согласилась. Я работала там до конца 1942 года и получала дополнительную тарелку супа, она мне очень помогла.

Весной, чтобы не вспыхнула эпидемия, нужно было очистить улицы от трупов и помоев, которые накопились из-за того, что канализация не работала. Вышел указ о том, чтобы все люди после работы выходили убирать снег и отвозили его на Неву, чтобы он быстрее таял. И мы ходили с большими санками и сгребали снег. В апреле улицы были уже чистыми и, наконец, пошел первый трамвай. Я не могу передать вам, какой это был праздник для всех! Люди выходили на стук рельсов, радовались, аплодировали».

Бейлин Аркадий

Приводит отрывок из письма своей тети ее подруге, пережившей блокаду:

« Тонечка, дорогая моя!

Так много нужно сказать тебе. Но с чего начать эту ужасную повесть, содержащую в себе одни кошмары и ужасы; хочется забыть, забыться; но от себя не уйдёшь, не уедешь. Итак, почти год на нас начали сыпаться несчастья и тяжёлые потери. Серию потерь открыла Шулама; ведь ты помнишь, какая она была при нормальной жизни. Война и голод окончательно свалили её с ног; дошло до того, что она, зайдя к нам со службы, не могла дойти до своего дома, так обессилела; заболела и недели через три умерла, у нас же, 22 января. На другой день, 23 января, овдовела Соня. Напряжённая работа и недостаточное питание сказались и на её муже.(С первого же дня войны Моисей был призван в ряды МПВО с отрывом от производства; но семья давала себя знать; он помимо того работал и на заводе). Бедная наша Соня ненадолго пережила своего мужа; питание сказалось и на ней. Она даже не могла пойти на похороны мужа, с трудом спустилась с лестницы. Хоронили его Тэма и я; вернее, я, так как Тэма была очень слаба.

Всё же Соня выправилась кое-как. В конце января заболела мамочка; наша бедная страдалица очень мучилась и в довершение всего за 6 дней до смерти потеряла речь; и у неё были парализованы правая рука и нога. Она очень страдала и от физической боли, и за Соню.

Тонечка, ты себе не представляешь, как было на неё больно смотреть. За что такие страдания должна была переносить эта святая женщина? 20 февраля её не стало. 10 марта в нашу квартиру попал снаряд, непосредственно в Тэмину комнату; разрушил её в дым, и стена её комнаты упала на лежащую в постели Соню с детьми. От немедленной смерти её спасла стенка кровати, которая образовала угол. Но кому были нужны её безумные страдания? Она прожила 4 дня и на пятый скончалась в больнице от контузии мозжечка.

Детей пришлось немедленно после обстрела отдать в очаг на круглосуточное обслуживание; дома было негде жить. Сохранилась только одна Линочкина комната, да и та была с осени занята эвакуированными с Московского района жителями. Пришлось ютиться вместе, так как всё было повреждено. Имочка вследствие контузии потеряла слух, но через месяц она выздоровела, слух к ней возвратился. Аркашка(это я — А.Б.) здоров, но очень боялся выстрелов, с ним в очаге приходилось немало возиться.

Тётя Саша умерла 2 апреля. Ты себе не представляешь, какой это был ужас. Тэма была в больнице. Я не надеялась, что она вернётся. Жуткий обстрел; тётя Саша лежит без движения; гонит меня в убежище. Но я, конечно, её не оставила. Под утро она после тяжёлых мук уснула, навсегда. Боря(брат Фани) умер в июне. Родители его не знают об этом; ты им про него не пиши. Тоня, Тоня! Сколько смертей: дядя Миша, Залман, Лёвочка(сын Симы), и все от голода. Крепко тебя, моя дорогая, целую. Прости за эту панихиду, но ведь рано или поздно нужно об этом рассказать».

Борис Иванович Кузнецов - мой отец. Родился 20 сентября 1928г.; скончался 28 ноября 2010г. За несколько лет перед смертью решил написать воспоминания о своём блокадном детсве. Скорее всего, он не успел сказать всё, что хотел, но что успел, то, успел. Он скончаля от онкологического заблевания, знал, что его ожидает, и, если что-то и пропустил, то, думаю, что остальное не вымысел, тем более, что какие-то эпизоды отец мне рассказывал и раньше. Да и перед смертью обычно не лгут, тем более своим близким, для которых эти воспоминания поначалу и предназначались. Потом папа разрешил ознакомить с частью своей (и не только своей) жизни и всех, кого это заинтересует. Так один из его рассказов и появился в интернете.

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДРЕВО

С «древом» нам, Кузнецовым, не повезло: из питерских Кузнецовых мне одному довелось сохранить фамилию (четыре сестры, а брат умер в молодости).

Может быть, где-то на западе Псковщины сохранилась ветвь Кузнецовых, но я о них ничего не знаю. Знаю, по рассказам сестры Людмилы, что в Петербурге, где-то в конце XIX века, появился мой прадед, стал средним купцом, потом – мой дед Андрей. Отец, Иван Андреевич,в Первую мировую хватанул горчичного газа, где-то женился на польке – Доре, в крещении – Дарья. Жили дружно, болели туберкулёзом лёгких, делали детей. Я был последышем, шестым. Отец работал на вагоностроительном заводе, где-то рядом жили и мы. Жизнь, очевидно, была трудная – детей куча, работник – один. Мама, когда не болела, где-то работала, на работе подружилась с Александрой Александровной Фёдоровой (в девичестве – Ларина). Та приня-
ла участие в наших невзгодах и взяла к себе меня и Женю (на прокорм, наверное). Она жила с мужем, детей не было.

В 1933 году умерла мама – я её совсем не помню. Фёдоровы взяли опекунство надо мной и Женей. С тех пор мы жили в семье Фёдоровых. Для нас они стали мама и папа и в дальнейшем, для простоты, я так и буду их называть.
Родной отец успел жениться, получил приличную квартиру на ул. Чайковского, 36. Бывал я у них редко, Фёдоровы не поощряли контактов с другими родичами. Отец по болезни ушёл с работы. Он был ещё неплохой дамский портной и дома потихоньку подрабатывал на жизнь. Помню его сидящим на большом столе с выкройками. В 1937 году он умер. Помню его похороны: катафалк с конями, с оркестром, позади довольно много провожающих. Он перед моим рождениемвступил
в ВКП(б), был на «счету». Наверное, из-за этого меня не крестили, а может быть и окрестили тайно, не знаю.
В те времена так было принято – хоронили достойно, даже по Невскому проходили процессии – катафалк с конями, провожающие...
Подробности моей жизни описывать не буду. Было всякое, хорошее и горестное. Хорошего было гораздо больше. Я никогда не был голоден, лето всегда было тёплым и солнечным, были хорошие друзья. Плохо мне было, когда мама жёстко напоминала мне, что я неродной, я – «кузнецовское отродье». Женя была старше, иногда она сбегала на Чайковского, к отцу. Но её возвращали обратно.
Светлая память о моём «папе Фёдорове», Леонтии Дмитриевиче. Добрейший человек, мы с ним были на равных, друзья.
Помню, как я безучастно стоял у гроба отца и мне кто-то пытался втолковать, что это лежит мой умерший папа. А я почти радостно возражал: «Нет, мой папа живой, вот он стоит», показывая на своего опекуна.
Остальные детали моей родословной можно узнать из специально сохранённых мною анкет. Их я составил за жизнь множество. Любой переход на другой уровень сопровождался написанием анкеты и биографии. Допуски к секретным работам требовали тоже этого ритуала, ещё более подробного. А у меня сначала допуск
к «форме 4», потом «3», потом»2» и, наконец, к форме 1. Всё это меня «достало» – надо было каждый раз вспоминать всю мою раскиданную родню.
Я однажды сделал копию моих трудов и потом переписывал. Одна копия где-то лежит.
Детство кончилось, наверное, с началом войны. Об этом периоде моей жизни расскажу в следующей главе.

Война не стала для меня неожиданностью. К войне нас готовили с раннего детства. Уже во втором классе нам приказывали зачирикивать в учебниках физиономии вождей, которые оказались «бяками». В 4-м классе я уже знал, что такое иприт, люизит, фосген, дифосген и получил первый знак отличия – БГТО – «Будь готов к труду и обороне» (нет, первый был «октябрёнок»). Потом – ГТО («Готов к труду и обороне»).

Нам объясняли, что кругом – враги, что люди всего мира стонут под игом капиталистов, надо им помогать через МОПР («Международное общество помощи революционерам»). Туда вносили безвозмездные пожертвования. Была фраза «в пользу МОПРа», это когда куда-то брали деньги. Фильмы: кругом шпионы и враги народа. Песни: «Если завтра война», «Три танкиста», «Гибель эскадры», «Любимый город»... Все на нас нападают и мы всех быстро побеждаем. Жизнь – учебные воздушные тревоги (как в «Золотом телёнке», точная копия). В общем, психологически мы были готовы.

Теперь о «декорациях», в которых началась война для меня.
Мы живем на улице Жуковского дом 23, кв. 3а. Вход с улицы, 2-й этаж. Ближайшие соседи (общая первая прихожая) – еврейская семья: мама, папа и разжиревшая 3-х летняя дочка. Не дружим, иногда ругаемся. (Папа как-то раз обозвал соседку жидовкой.) На площадке еще одна квартира. Там тоже еврейская семья: Циля Марковна Кнеллер, Владимир Моисеевич Тендлер и их сын Борис. Их квартира уходит в 2-этажный флигель и переходит общим коридором к другой квартире, где живут супруги Маховы. Кузьма Ильич, крепкий мужик, воевал в «гражданку» с басмачами. Жена, волоокая армянка и сын Илья, мой друг.
Этажом выше коммунальная квартира, две русских и одна еврейская семья. Во дворе шесть русских, одна армянская и одна татарская семья.
Живём (ребята) дружно, иногда дерёмся, играем в лапту, штандер, «12 палочек», «дочки-матери», «казаки-разбойники».

Мама домохозяйничает, папа работает главбухом в 104-м отделении связи на ул. Некрасова, почти рядом с домом. Женя учится, потом (не знаю причину) стала работать на том же заводе Егорова, где работал отец, обивщицей (мебель обивала). У Жени ухажёр – выпускник училища Фрунзе, отделение подводников, Геннадий Пупков. Рослый парень из Сибири. Встречаются, в гости приходит. А я кончил 5-й класс. Школа у меня прекрасная, бывшее что-то для кого-то (Восстания, 10?). Два зала, Белый и Голубой, широкие коридоры, большие классы, хорошие учителя, нянечки сопли подтирают и пуговки застегивают.

Папа очень любил наш город. Мне думается, он-то
в нескольких поколениях здесь продолжался. Таскал меня по всем музеям, просто по улицам, где знал историю всех интересных домов.

В воскресенье 22 июня 1941 года мы вдвоём поплыли в Петергоф, на речном трамвайчике. День был тёплый, солнечный. В Петергофе я был не в первый раз, но папа умел каждый раз рассказать что-то новое. По парку развешаны громкоговорители, такие четырехгранные трубы. Народ что-то притих, сгруппировался возле этих труб. Начала не слышал, конец чётко: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами», – речь Молотова. Люди стали расходиться, мы пошли к пристани. Обратный рейс не отменили, пошли к городу. На морском канале, недалеко от Кронштадта, увидел стоящее торчком, как поплавок, кормой вверх судно. Уже после войны, случайно наткнувшись на статью о работе ЭПРОН (экспедиция подводных работ) я прочитал, что немецкие торговые суда, ушедшие из города в ночь на 22 июня, накидали в фарватер мины, и на одной из них подорвался наш сухогруз.

В городе внешне ничего не изменилось. Я очень искал признаки начавшейся войны, и увидел – по улице шагали солдаты, держа за верёвки зеленые надутые баллоны метров по десять длиной и метра два в поперечнике.

Настала некоторая напряжёнка с продуктами. Помню, идём мы с мамой по Маяковской, с лотка что-то продают. Небольшая очередь. Мама говорит: «Давай постоим». Я говорю: «Мама, ну что стоять, война скоро кончится и всё будет». Уговорил, дурак. В июле – карточная система, но открылись коммерческие магазины, по более высоким ценам. Пришёл с работы папа, говорит: «Меня взяли в армию, добровольцем». Возраст у него был уже не вполне призывной, но по линии МВД организовывали войска для борьбы с предполагаемыми диверсантами-парашютистами. И стал папа бойцом пятого истребительного батальона. Ему объяснили, что время трудное и возьмут всё равно, а доброволец будет получать почти всю свою зарплату. Это было 500 рублей. Для неработающей семьи – неплохо.

Батальон базировался на Марсовом поле (Площадь Жертв революции), в здании теперешнего Ленэнерго. На площади их обучали искусству ходить строем.
Однажды папа пришел в своей одежде, но перекрещённый пулемётными лентами (с патронами), с заграничной винтовкой с подсумком и двумя гранатами РГД на ремне. Мама возмущалась: «Ты грознее палки ничего в руках не держал, а тут вырядился». (По другим свидетельствам родственников,- Леонтий Дмитриевий и родной отец моего папы вместе воевали на Первой Мировой войне: там и познакомились. К.Д).
Папа поцеловал нас молча, и пошёл воевать. Батальон сразу бросили под Невскую Дубровку.

А Женя пошла в сандружину (боец МПВО, местной противо-воздушной обороны), на казарменное положение, дома бывала редко. Её жениха, Геннадия, выпустили из училища с дипломом, званием лейтенанта и двумя выпускными чемоданами – форма, белье. Пришёл к нам с чемоданами, а Жени нет, на службе. Дал поиграть с кортиком, пистолетом, потом пошли в «Колизей». Только сели, – тревога, нас попросили выйти, успели забежать рядом в мороженицу. Под вой сирен только налопался мороженого и отбой воздушной тревоги, пошли домой.
Воздушные тревоги объявляли часто, народ загоняли в бомбоубежища или в подворотни.

Ребятам было интересно. Когда объявляли тревогу, мы мчались в домконтору. Там стояла сирена – металлическая трость, сверху барабан с ручкой, внизу гнездо для ноги. Счастливец выбегал на середину двора и крутил ручку. Из барабана нёсся пронзительный вой. Умельцы меняли тональность, с разной скоростью крутя рукоятку. Получались впечатляющие завывания, даже при не включённой трансляции. Потом бежали
в следующий двор и повторяли «концерт».

Конец июля, тревоги пока звуковые. Коммерческие магазины еще работают. Немцы всё ближе, но явного беспокойства пока еще нет, никто не громит магазины, нет митингов протеста.

Ходил с мамой в Большой дом получать папину зарплату (500 руб.). Зашли в коммерческий магазин, там почти пусто. Купили банку чёрной икры (500 граммов). Последняя покупка вне карточек.

Потом началась эвакуация. Вызвали маму в школу, сказали, что все учащиеся эвакуируются с преподавателями, имеющими детей. Назначен день, дан перечень вещей. Мама собрала рюкзачок (самодельный), «вечная» ручка, купили электрический фонарик, которому я очень обрадовался. Чувствую себя самостоятельным. В скверике у школы толпятся ребята, мамы. Моя мама где-то побегала, выяснила, что дети многих учителей не уезжают, и вообще неизвестно, куда нас повезут. Сказала: «Боря, пойдём домой». Я был разочарован. Маму вызывали, но она сказала, что она только опекунша и поэтому... в общем отговорилась. (Их повезли, кажется, куда-то под Лугу, прямо под наступление немцев. Я так никогда и не встретил никого из ребят того эшелона). Август прошёл как-то незаметно. Мою школу сделали госпиталем, меня определили в 206-ю школу – во дворе кинотеатра «Колизей». Стал учиться в шестом классе. Ребят было мало.

8 сентября, в тихое солнечное предвечерье, болтался на дворе. Воздушная тревога, обычная. В чистом небе появились самолёты. Шли ровно, рядами. Вокруг зарявкали зенитки, между самолётными рядами расползались пушистые облачка разрывов. Понял, что это немцы, удивлялся, что все целы и идут ровно, как на прогулке. Ближе к вечеру в районе Лавры в небо поднялось огромное чёрное облако. Слух прошёл – горят Бадаевские склады, где чуть ли не всё наше продовольствие. Я не ходил, но люди, слышал, сгребали ручьи из сгоревшего сахара.

С первых дней войны в домохозяйстве был создан медпункт. Домохозяйство – три дома: 21, 23, 25.

25-й выходил углом на ул. Маяковского. Угол первого этажа до войны был «красным уголком». Это такое помещение, куда жильцы домов могли придти, почитать газеты, послушать радио (которое было тогда не у всех) или лекцию типа «Есть ли жизнь на Марсе» или про нехороших буржуев, шпионов, голодающих зарубежных наших братьев по классу. Это помещение и было отдано под медпункт. В большой комнате с зеркальными «магазинными» окнами, выходящими на Жуковскую и Маяковскую, поставили несколько застеленных кроватей, повесили шкафчик с предметами первой помощи – йод, бинты, таблетки и пр. Маму, как неработающую домохозяйку, назначили начальником этой санитарной части. По тревоге она уходила в медпункт, ждать пациентов.
8 сентября, после дневного налета, к ночи снова завыли сирены. Мама пошла на свой пост, я улёгся в кровать.

Война по-настоящему подошла к нашему дому. Грохот зениток, тяжёлые взрывы фугасных бомб, дом потряхивает. Прибежала мама, сказала, чтобы я шёл в бомбоубежище. В доме 21, дворовом флигеле, была типография с полом из железобетонных плит. В подвале под ней оборудовали бомбоубежище – поставили нары, бачок с водой, керосиновые лампы, аптечку.

Я оделся. Мама ждала. И в уши ударил нарастающий вой, почти скрежет. Мы прижались к стене, я смотрел на окно. Окна у нас были большие, высокие, занавешенные плотными зелёными шторами из тонкого картона. Дальнейшее я видел, как в замедленном показе фильма. Медленно рвётся на куски светомаскировочная штора, влетают в комнату осколки оконных стёкол, всё это на фоне багрового зарева. Кажется, самого взрыва я не слышал, просто вжался в стену. И какой-то миг звенящей тишины. Выбежали с мамой на лестницу. Коридор первого этажа, ведущий к парадной, искорёжен выдавленной внутренней стеной. Вышли на улицу. Первое – яркая лунная ночь, по всей улице в домах ярко светящиеся окна (у всех вылетели стёкла и маскировка). Справа наискосок какие-то фантастические в лунном свете развалины, в них мелькают огни фонарей, слышатся крики. Пошли в бомбоубежище, под ногами хрустит стекло.

К утру, после отбоя, вернулись домой. Стёкла все выбиты, неуют. Во дворе лёгкая суматоха – жильцы обмениваются впечатлениями. Наш дворник дядя Ваня вполне «старорежимный». Вечером запирает и парадную, и ворота. Возвращающимся после полуночи после звонка в дворницкую отпирает, получает в благодарность рубль. В праздники обходит всех жильцов с поздравлениями, выполняет мелкие ремонты – замок починить, стекло вставить...
Мама к нему: «Ваня, вставь стёкла!» Ответ слышал сам: «Что вы, мадам Фёдорова! Немцы в Лигово, завтра здесь будут, а вы – стёкла!»
Чтобы больше к нему не возвращаться: в декабре, проходя к себе домой, он заметил в бетонном кольце с песком для зажигалок завёрнутый в бумагу солидный окорок. Взял, принёс домой. Окорок оказался женским. С воплем выбежал во двор, созвал людей, чтобы убедились, что окорок вполне замороженный, не его работа. А в начале 1942 года подъехал грузовик, нагрузили с верхом всякого скарба, и дядя Ваня отъехал в эвакуацию, через Ладогу. Не знаю, доехал ли.

Вернусь к теме. С того первого дня блокады тревоги были каждый день, вернее – вечер. С немецкой педантичностью в 20.30 начинался первый налёт. С небольшими передыхами тревоги продолжались до полуночи, потом, наверное, все шли отдыхать. Народ как-то узнавал, где, как и сколько. После первой бомбежки мы узнали: в тот вечер были сброшены четыре тысячекилограммовых фугасных бомбы, одна из них попала в 5-этажный жилой дом на Маяковского. Разворотила полдома до низа и снесла полностью двухэтажное угловое здание – общежитие ИЗОРАМ (Изобразительная студия рабочей молодежи – примерно). Погибло около 600 человек – в домах и убиты взрывной волной на улицах и в подъездах.
Наш «медпункт» разбило начисто, если бы мама не пошла за мной я остался бы один.

Погиших дома родственники не дотаскивали до штабеля и оставляли на улице, вдоль ограды. Поссле начались будни блокады. Утром я шёл в школу. Ребят с каждым днем ходило меньше. В ноябре уже ходили из-за тарелки супа. Суп становился всё бледнее. Помню последний школьный суп – тёплая водичка, замутненная мукой. Заплатил 4 копейки. Школа не отапливалась, занимались в подвале, там немного теплее. Собиралась кучка ребят, кто в чём одет, один жёг лучину, учительница наскоро объясняла, что прочитать дома, и расходились. До школы недалеко – по Маяковской, налево по Невскому до «Колизея». Прохожу мимо ограды больницы им. Куйбышева. Туда свозят трупы. Возле арки с правой стороны их складируют. Штабель длиной метров 20 и высотой в человеческий рост. Многих умерледний раз, идя в школу, увидел моего одноклассника, приткнувшегося на снегу. Узнал его по огненно-рыжей шевелюре. Тоже шёл в школу. Я повернул домой, лёг в кровать и уже почти не выходил до весны, только за хлебом, за водой.
Надо сказать, что нам с мамой повезло. Окна в квартире кое-как заколотили фанерками, но жить зимой в ней было невозможно, тем более что зима выдалась жестокая – морозы под 40, электричества, керосина, воды нет. Но были друзья. Ближние соседи как-то незаметно уехали ещё до бомбежек, и больше никогда не возвращались. В семье, на площадке напротив, Владимир Моисеевич ушёл в армию. Он превосходно знал польский язык, и его внедрили в создаваемую у нас польскую армию в качестве офицера, отправили под Мурманск.

Сын его ушёл на фронт, Циля Марковна ушла на казарменное положение в госпиталь. Мать и сын Маховы ещё до войны уехали на лето к родственникам в Кашин, а Кузьма Ильич был призван в армию – сначала на фронт, но вскоре, наверное по возрасту и заслугам, был назначен комендантом в Парголово, где безбедно командовал до вторжения наших войск в Германию (там он служил тоже в качестве коменданта в небольшом немецком городе).

Обе семьи оставили нам ключи от квартир и предложили жить у них. У каждой семьи был свой угол в подвале, где хранились дрова. Мы перешли жить в квартиру Маховых. Дров хватило до весны. Когда начался голод, в бомбоубежище ходить перестали. В ночные тревоги съёживался под одеялом и слушал. Сначала, после того, как отвоет сирена по радио (трансляция работала всю войну), – тишина, потом в небе слышен характерный прерывистый гул немецких «юнкерсов», потом вступает хор зенитной пальбы, заключительные аккорды взрывов фугасных бомб. Мысли одни – пронесёт или... И снова тишина, до следующей тревоги. Утром узнавали, куда попало, если близко – ходил взглянуть. Женя появлялась редко, по ночам копалась в свежих развалинах, вытаскивая раненых, убитых, днём отсыпалась. Кормили их немного лучше, но всё равно голодно, хуже чем в армии.
Как-то заехал Кузьма Ильич (Махов) привёз немного хлеба и кусок конины – у них убило лошадь. Что-то они с мамой разругались. Кузьма Ильич вынул пистолет, кричал: «Я тебя убью!» Мама спокойно сказала: «Убивай, будет чем похвастаться после войны». Потом они обнимались, плакали. Кажется, мама зацепила его отсиживанием в Парголове.

Подошёл Новый год. Мама и я вдвоём (Женю не отпустили, или не захотела, с товарищами, наверное, лучше). У нас горит свет! Наш дом был подключён
к кабелю, питающему госпиталь (больницу Куйбышева). Пришёл дядя Гена, Геннадий Пупков, лейтенант, командир подводной лодки серии «Щ» («Щука»). Он надеялся, что Женя будет дома, а Женя не думала, что он может прийти. Принёс целую буханку хлеба, что-то ещё. Втроём встретили Новый год, в небе было тихо. Увидели мы его в последний раз. Наш флот был заперт в Невской губе, залив нашпигован минами с обеих враждующих сторон. Только лёгкие боевые корабли и подлодки пытались воевать. Наверное, в одной из вылазок за Кронштадт и подорвалась на мине «Щука» Гены.

В конце войны пришло письмо от родителей Геннадия, из Сибири. Похоронку они получили, но надеялись, зная из писем сына о его любви, что вдруг остался в Ленинграде внук... Мы написали родителям, отправили посылкой его скромное имущество.

Январь был очень тяжёлым. Я лежал в кровати, о чём-то думал, больше о еде («Ну как я мог не любить манную кашу!»). Появились вши. Беспокоили, кусали. Я как-то равнодушно отлавливал их, давил. Мама спохватилась, добыла воды, нагрела, вымыла, переодела. Надо особо сказать о маме – её характер спас нас обоих. Она установила жёсткий режим – нашу жалкую норму еды она делила на завтрак, обед, ужин. Хоть по кусочку, но три раза в день, не забегая вперёд. Многие погибли из-за нетерпения к голоду – умудрялись забирать по карточке хлеб «вперёд», а потом – ничего. Уже в ноябре 1941-го она обменяла всё, что было у нас, ценившегося в те времена, на еду. Была у неё подруга - -богобоязненная старушка из Рыбацкого, с окраины города. За папины золотые часы она отдала полмешка мелкой картошки. За папин выходной костюм что-то тоже из овощей. Помню, где-то в сентябре, пришла к нам эта старушка, пили чай. Дневной налёт, всё трясётся и грохочет, окно пробил осколок зенитного снаряда. Мы с мамой прижались к стене, а сверху осыпается кусками наш лепной карниз. Гостья спокойно сидит с чашечкой чая за столом и говорит: «Господь Бог сказал – где тебя застало, там остановись»... Циля Марковна дала нам адресок на улице Чехова, рядом. Некто Нодельман, до войны директор продовольственного магазина, вовремя оценил ситуацию и скупил в своём магазине остатки продуктов, не забыв и не обидев работников. Сходили к нему. В квартире стояли мешки с крупой, сахаром. Купили один раз 1 кг пшена за 400 рублей и ещё раз что-то, не помню. На еду мама променяла свои золотые часы, больше ничего продажного у нас не было. Я бродил по нашим трём квартирам в поисках довоенного съестного. Нашёл под столиком в прихожей нашего кота, лежащего вытянувшись в струнку. Как-то в суматохе всех дел мы о нём забыли, вроде ушёл. Видно он, почувствовав, что всем не до него, уполз в укромный угол и умер. А у Цили Марковны в буфете я нашёл банку литра на два, полную кускового крупного сахара! Она жила в госпитале, дома почти не появлялась. Знал, что это нехорошо, украдывал по кусочку, встряхивал банку, чтобы казалось больше, и под одеялом лизал этот кусочек.

В середине января вернулся папа. Обросший бородой, вполне живой. Его отозвали, потому что почтарей в городе почти не осталось – кто помер, кого призвали. Вручили ему ключи от почтовых отделений Куйбышевского района (брошенных, закрытых) и всё ведение почтовых дел в округе. Какие дела? В основном, он сидел дома и голодал больше, чем мы, после более полного солдатского пайка. Помню, как мама ловила его на поедании нашего общего запаса и очень ругала – папа плакал и просил прощения.

Но время шло к весне. Мама устроилась работать дворником – рабочая карточка (400 гр. хлеба). К слову – хорошо жилось управдомам. Это вроде начальников маленьких ЖЭК. Три дома, жильцам она (или он) получает и выдаёт продовольственные карточки на месяц. В них талончики на каждый день по 125 гр. хлеба иждивенцам и детям, 200 – служащим, 400 – рабочим. Если сокрыть умерших, а их было!.. В общем, мёртвые души кормили управдомов. У управдомов же были ключи от квартир всех эвакуированных. Там многое осталось. Люди уезжали в надежде скоро вернуться. Из нашей квартиры взяли, со знанием дела – китайский фарфор, которого было немало. (Когда-то мама служила в бонах у графини, после революции остались хорошие отношения. Графиню урезали в жилплощади и многие безделушки перекочевали и к нам. Потом её сослали вроде в Караганду, а сына – лётчика, репрессировали.) У нашей «управдомши» в самое лютое время в квартире были музыка и пляски с гостями – офицерами. С теми, кто попался, власть расправлялась жестоко. Наша управдомша исчезла незаметно, новый управдом был расстрелян (это я узнал из газеты). Он посетил квартиру профессора Беленького (в доме 25) и украл у него из библиотеки какую-то раритетную книгу. А потом, в 1942 году, когда уже стал работать магазин антикварной книги на Литейном, сдал её туда на продажу. Книга была на государственном учете. В общем грязи было много, но это ничто по сравнению с теми, кто выживал, работал, боролся.

Самые тяжёлые времена запомнились чётко, как кадры из фильма. Вот стою я в очереди за пайкой хлеба. В булочной, при свечке, продавщица вырезает талончики на хлеб, приклеивает их к листочку для отчета, отрезает от влажной чёрной буханки ломоть, кладёт на весы, прибавляет или отрезает. Сбоку от очереди стоит, покачиваясь, тень – дистрофик. Внезапный рывок, скрюченная рука хватает с весов хлеб – и в рот. Человек, или то, что он него осталось, падает на пол, рукой закрывает голову и поедает этот кусок, а ближайшие пинают его ногами...

В сентябре в бомбоубежище, познакомились с мамой и дочкой – очаровательной 4-летней девочкой, жившими в доме 21. В январе мы узнали, что мама свою дочку съела после её смерти.

Зима прошла в голоде, бомбежек сильных не было, только артобстрелы.
Весна пришла. 4 апреля, помнится, что это была Пасха, солнечный день и воздушный налёт. Били, в основном, по кораблям ВМФ, стоящим на Неве. Работали пикирующие бомбардировщики. Грохот был такой, что мы, уже привыкшие к шуму, выскочили во двор и смотрели, как, заваливаясь на крыло, падают в пике немецкие самолёты.

Помню еще налёт по госпиталям, тогда в один день были сброшены бомбы на несколько госпиталей, в том числе на нашу соседку – больницу Куйбышева.
Снаряды я не считаю, от них мы прятались под арками и в парадных – как от дождя.

С той поры прошло уже больше шестидесяти лет, по скудости памяти вспоминаю всё фрагментарно, но что вспомню – так и было.

Весна, май. Школа № 206 ожила, собрала уцелевших учеников. Мы быстро и безболезненно сдали экзамены за 6-й класс и нас направили (желающих) в совхоз «Выборжский» («Выборжец»?).

До отправки я ездил на трамвае (он уже кое-где начал ходить) на окраины (Мурино) собирать лебеду и крапиву для еды.

Совхоз. Нас человек тридцать в зале совхозного клуба. Прополка гряд. В зависимости от типа сорняков норма 200–300 м гряды в день. Хороши грядки с мокрицей – там и земля помягче, и есть можно. Берем с собой соль. Пучок травки в соль и в рот. Когда созрели овощи, жить стало сытнее, грызём морковь, турнепс, не отходя от грядки печём картошку. Помня о доме, пытаемся что-то достать в семью, прячем немного морковин и картошки под матрасы, в углы. Облава! Директор (в общем, начальник) совхоза прискакал на лихом коне (не на кляче какой-то), велел сделать обыск в нашем жилье. Подручные выгребают на землю у крыльца кучку овощей. Начальник, гарцуя на упитанном коне, поигрывая плёткой, объясняет нам, как нехорошо мы поступаем. Мы поняли. Таскали по несколько морковин и прятали уже не в доме, а в канаве, у дороги к трамваю.

Как-то работаем в поле на грядках, вдруг – самолёт, немец над нами делает круги на высоте 50–100 м. Мы притихли, затаились. Пилот, почти на бреющем развернулся над нами, высунулся, махнул рукой, кинул пачку листовок, книжек-раскладушек. В листовках – фотографии из жизни наших военнопленных. Упитанные бывшие солдаты играют с немцами в волейбол, повара на кухне пекут пирожки, в общем – санаторная идиллия. Кстати, о листовках, я их пересмотрел, такие розоватые бумажки размером с конверт. Примитив жуткий, типа комиксов. Вот некоторые «стихи», что запомнил.

Комиссар ведёт бойца биться с немцем до конца.
Но лишь немца увидал, комиссар наш в тыл удрал.
И пред нами два солдата (русский и немецкий)
Шутят, курят, как два брата.

Вспомним, братцы, как нас всех на войну призвали.
Вспомним, как политруки в бой нас посылали.
Только мы не дураки, братцы, оказались.
А при встрече со врагом в плен ему сдавались.
Мы живем в раю у Сталина
Вот уж двадцать с лишним лет,
А у русского крестьянина ни еды, ни дома нет.
Все советские учения и все бредни Ильича,
Я отдам без сожаления за два свежих калача.

Ленинградские дамочки, не ройте ваши ямочки.
Придут немецкие таночки, зароют ваши ямочки

(это по поводу оборонительных работ с участием горожан).

И в каждой листовке «Passierschain», пропуск для перехода в плен с рисунком «Штыки в землю».
За прочтение и хранение таких листков можно было поплатиться жизнью, но я где-то прятал для памяти. Мама, наверное, сожгла.

В клубе, где мы спали, крысы бегали ночью по ребятам, грызли утащенные нами овощи. Я занемог, еле ползал на грядках. Догадались измерить температуру, отправили домой. Желтуха. Переболел быстро – с такой «диетой» никакая желтуха не справится. Поехал в совхоз за «расчётом». Заработал я турнепсину, килограмма на 3–4.

Наступила вторая блокадная зима. В нашем пользовании уже было три квартиры, но управдом нам дал пользоваться еще одной, в доме 21 во флигеле.
3-комнатная, 2-й этаж, от снарядов загорожен. Вещи хозяев стащили в одну комнату, запечатали. Красивая изразцовая печь, правда, с дровами стало плохо. Поставили буржуйку, дрова добывали с папой, если удастся. Один раз стащили брошенную кем-то огромную деревянную лестницу. От хозяев квартиры осталась куча дореволюционных журналов «Нива». Читал и жёг.
Тогда некоторые школы были ведомственные. Мама «устроила» меня в школу № 32 Октябрьской железной дороги, на ул. Восстания, д. 8. Не было проблем с дровами – ОЖД подкидывала. Топили, кололи сами. И была столовая, что-то добавляли к пайку. За неимением ребят наш класс, седьмой, был старшим, так до выпуска мы и были старшими. Человек 16 нас было.

А мне исполнилось 14 лет. Я вступил в комсомол. Фашисты рядом, а у меня и сомнений нет, не страшно. Райком комсомола на Невском (во дворе нынешнего отеля «Палас», или рядом). Верхний этаж. На этаже удивительно тепло, свет. Что-то спрашивают, отвечаю. Вручают комсомольский билет, иду домой, глажу на ходу скромную серенькую книжку.

Как-то сразу стал секретарём комсомольской организации школы. Что-то полезное я, наверное, делал. Помню, как вразумлял балбесов из младших классов на предмет «ученье – свет». Своими методами...

Но я уже «номенклатура». Под Новый год комсомольский актив района собрали где-то на Пушкинской улице в тёплом подвале. Накрыты столы, у каждого – большая тарелка с мясным макаронным супом (много макарон!), большая кружка с пивом и стаканчик (100 г.) водки. У нас дома до войны всегда стояла водка в графине – папа настаивал в ней горький перец стручками, но у меня никогда и мысли не было попробовать, а тут... Я засомневался, но соседи подбодрили – раз налили, надо выпить! Выпил, всё съел. Возвращаясь домой думал, как проявить своё «пьянство». Вспомнил, что папа в праздники пел и танцевал. Я ограничился кувырканием по сугробам снега, а когда пришёл домой, удивлялся, что мама не заметила, что я пьяный. Я не выдержал, сказал маме, что я пил водку. Мама дала мне пощёчину и отправила спать.

В новый, 1943 г. мы собрались за «праздничным» столом, на столе уже что-то было и мама, на удивление папы, поставила мне рюмку, сказав примерно так: уж если комсомол ему первую рюмку налил, то и дома не грех. И что-то ещё, насчёт вовремя остановиться.

Хочу писать о 1943 годе, а возвращаюсь в мыслях
к 42-му, так много недосказано, деталей, которые в то время означали жить или не жить.

Вот я лежу на кровати почти недвижимый, вспоминаю сытые времена. Приходит Циля Марковна, говорит: «Приходи ко мне завтра в госпиталь, покормлю». Пришел в вестибюль, а там притащили с улицы умирающего дистрофика. Помню, как врач сказал: «Дайте укол морфия». Дали, он воспрянул и, кажется, его выпроводили. Госпиталь-то для военных. Циля Марковна работала там кастеляншей. Привела к себе в каморку и принесла большую тарелку супа. А как-то раз её мужу, Владимиру Моисеевичу, удалось из Мурманска переправить посылку. Помню, как она пришла к нам с нераспечатанной посылкой: «Давайте смотреть, что там...» А там были и масло, и сахар, и сыр и ещё что-то. Первое, что она сделала, на тонкий ломоток ленинградского хлеба положила толстый ломоть масла и дала мне. Я откусил пару раз и... потерял сознание.

Папа работает, категория «служащий». Это 300 г. хлеба. Довоенные дрова кончились. Ходили с папой в поисках топлива. В его ведении несколько почтовых отделений Куйбышевского района (ныне Центрального). Все они закрыты, ключи у папы. Открывали, ломали дощатые стеллажи для посылок, грузили на саночки. Везём домой. Живём уже в нашей четвертой квартире, в доме 21. Здесь у нас буржуйка, на изразцовою красивую печь дров недостаточно. Журнал «Нива» уже сожжен.

Как-то незаметно для меня умер мой старший брат Игорь, он жил на ул. Чайковского 36, с остальными Кузнецовыми. Помню только, как в конце 41-го пришла к нам одна из моих сестёр, сказала, что они очень голодают. У нас с мамой было полмешка мелкой картошки, которую мама выменяла на папины золотые часы у «подруги» из Рыбацкого. Мамы не было дома и я насыпал кулёчек картошки... Мама не ругалась, когда я ей сказал.

Из Московского района с Благодатного переулка
к нам приехали наши родственники Коптяевы, тётя Тоня и её сын, мой ровесник Володя. Муж тёти Тони, дядя Костя, до войны работал на «Электросиле», сразу с началом войны отправили на фронт политруком, и тётя Тоня скоро получила извещение, что он «пропал без вести». Район Благодатного стал фронтовой зоной, всех выселили, они попросили у нас приюта. Жили вместе около года, потом им разрешили вернуться домой. С Володей я ходил за водой к Неве, справа от Литейного моста была прорубь. Брали саночки, два ведра – хватало на два дня.

Спуск к Неве – гранитные ступени, от постоянных выплесков из ведер обледенел, ступени еле угадывались. Поддерживая друг-друга поднялись с Невы, сели передохнуть. Запомнилось как в замедленной съёмке – по обледенелым ступеням пытается вползти человек. Измождённый, почти чёрное лицо. И руки, обмороженные руки с обломанными ногтями, цепляются в обледеневшие ступени. Вдвоём с Володей как-то помогли ему преодолеть последние ступени. Лёг с нами рядом. Отдышался. Сказал, что всех по его статье (?) выпустили из Крестов – кормить нечем. Перевели мы его на другую сторону. Пошёл, держась за стену дома, завернул за угол, на Литейный.

Хорошо помню весну 1942 года. После жестоких холодов пришла бурная весна. И вот на улицах города, заваленных сугробами снега, на залитых нечистотами лестницах, дворах, появились люди. Были, конечно, призывы по радио, в газете, но и сами горожане понимали – надо чистить город. Помню как мама долбила лёд ломиком, а я лопатой соскрёбывал его на мостовую.
Ещё помню наш первый опыт огородничества.

В 1942 г. жителям города разрешили копать, сажать и даже снимать урожай. Папе дали 100 м2 где-то у Муринского, и даже какие-то семена. Мы приехали (трамвай уже туда ходил), расковыряли землю, посыпали её семенами и осенью приехали искать урожай. Не нашли.

В 1942 году на Невском был промтоварный магазин. Торговали всякой всячиной, оставшейся от мирного времени и предметами блокадного быта – коптилками (пузырёк с трубочкой, в которой фитиль), мешочками с кремнем, кресалом (стальной брусочек) и трутом – кусочком ваты. Светящиеся значки разной формы, даже с рисунками.

Итак, 1943 год. Плохо, но помню. Учусь в 32-й школе Октябрьской железной дороги. Учителя хорошей старой закалки. Я комсорг школы. Комсомольская нагрузка – ходим на Московский вокзал: чистим пути – дороги, ведущие пока в никуда, но верим, «не пропадёт наш скорбный труд». На запасных путях стоит вагон адмирала Трибуца, командующего Балтфлотом.

На урок приходят два морских офицера и очень вежливо говорят, что после нашей помощи по расчистке путей из адмиральского вагона пропала ручка из наборного оргстекла (в то время редкость) и было бы хорошо, если бы она вернулась на своё место. Кончилась эта история вполне благополучно.

1 мая я иду обедать во Дворец пионеров, как ослабленный здоровьем комсомольский актив. С ул. Жуковского на ул. Маяковского, по Невскому и до дворца через Аничков мост. Над Невским в небе разлетаются рыжие облачка – немцы бьют шрапнелью – салют для горожан. Народу, правда, не очень много – на Невском интервал между людьми в среднем метров 100. А вот на трамвайной остановке у Садовой (трамваи тогда ходили по Невскому) хуже – артобстрелом накрыло выходящих из трамвая. Дым от разрывов, тела... И я иду обедать.
К теме: очень быстро человек привыкает к страшному. Я проходил мимо гор замерзших трупов, мимо разодранных снарядами тел... Наверное, срабатывает защитный механизм, иначе как бы можно было жить после всего виденного.

В 1943 году папе дали для огорода 100 м2 около Мельничного комбината им. Ленина и 100 м2 прямо в чаше стадиона им. Кирова. На стадионе мы посадили картошку. Там, кажется, почва была – один песок, а картошка получилась хорошая, мешок или два собрали. У мельницы посадили семена овощей (где-то выдали). Ездили, ухаживали. Но стали воровать. У меня, уже имеющего опыт с боеприпасами, возник план защиты – проволоку к мышеловке, и вместо сыра – боевой патрон. Один раз сработало, жертв явных не было, а морковку мы собрали.

Как все нормальные мальчишки, любил всё что стреляет, взрывается. Узнав, что на Ржевке взорвался целый эшелон с боеприпасами, добрался туда с приятелем. И верно, какие россыпи мы там нашли. Мы ходили по грудам винтовочных патронов, по «макаронам» от артиллерийских снарядов. Набили полные мешки. Дома у меня было несколько бутылок, заполненных порохом из винтовочных патронов (и не лень было расшатывать пулю, высыпать порох). У моего друга по школе, Юры Тамарского, в его большущей квартире на Невском мы стреляли из немецкого автомата вдоль коридора в поленницу дров. В школе (да простят нас учителя) мы устраивали сплошное хулиганство: к боевому патрону на картонке крепили пулю от другого... В общем, не буду раскрывать наших технологий, но всё это в нужный момент взрывалось, грохало: взрывались печки в классе, во время уроков гасли лампочки, взлетало фонтаном содержимое чернильниц. Даже стол преподавателя иногда становился объектом нашего террора. Так что, несмотря на всё страшное, жизнь продолжалась. Люди верили, надеялись, любили, да и смеялись и шутили тоже. Вера, Надежда, Любовь нам помогали.
Обстрелы. Бомбёжек нет, не помню. Весной меня направили с группой школьников в совхоз «Парголовский». До сих пор не понял, почему из нашего класса только я туда поехал. Правда и то, что медалью «За оборону Ленинграда» был награждён (из нашего класса) лишь я.

В Парголове работалось хорошо – то ли лето тёплое, то ли здоровье поправилось. Ходили в поле через «ложный аэродром».

Теперь, когда мы едем от города к Выборгу, слева от Парголова тянуться поля, пересекаемые КАД. Здесь и был этот аэродром. Выкашивались в траве «взлётные полосы», даже стояли три настоящих самолёта (видимо, списанных), даже валялись настоящие бомбы (одну мы долго катили, чтобы положить посреди дороги). На одном из этих самолётов я как-то лежал (на крыле), наблюдая вялый воздушный бой.

Кстати, рядом, ближе к Левашово, был настоящий аэродром и дважды мне довелось присутствовать при крушении наших летунов. Однажды над нашими головами (мы жили в здании клуба совхоза) пронёсся самолёт-истребитель «Кобра» (Англия), два шасси по бокам, третье впереди, как бы завис в воздухе и рухнул метрах в 100 в лесок около клуба. Ребята подбежали, лётчик лежал в метрах 20–30 от самолёта. Буквально рядом находился полевой хлебозавод – несколько бараков, отгороженных проволокой. Оттуда выскочил офицер и, стреляя вверх, кричал разойтись. Лётчик Горячёв, его фамилию мы прочитали на обелиске – на кладбище, расположенном неподалёку от нас (теперь оно, наверное, слилось с Северным).
Из этого самолёта мы потом вытаскивали ленты снарядов и крупнокалиберных патронов. Взрывали.

Второй, тем же летом, ЛИ-2 (наши «Летающие крепости») на моих глазах вдруг резко снизился при подходе к настоящему аэродрому в Левашово, пропорол брюхом поле, переполз дорогу к станции Парголово и уселся по другую сторону дороги. Подбежав, мы увидели торчащие из стен канавы бомбы, не очень большие, еще увидели лётчика, говорящего всякие неприличные слова, а второй лётчик не говорил, но охал и лоб у него был уже забинтован. Этот самолёт увезли быстро, а первый так и остался в лесу. Я спросил у командира ЛИ-2, почему бомбы не взорвались, и он уже вполне даже вежливо, объяснил почему.
Летом 1943 мы уже не голодали. Есть хотелось постоянно, но вполне терпимо. Мы уже играли, лазали по деревьям, взрывали снаряды из «Кобры». Один раз меня навестил комендант Парголова Кузьма Ильич, принёс буханку белого хлеба, потом мы сходили к армейскому сапожнику, и он сделал мне хромовые сапожки – в то время «писк моды».

Работники хлебозавода (который был рядом с нами) подсовывали под проволоку хлеб, маскировали травой, мхом – для своих, которые потом это изымали. У нас же была своя игра – отыскать эти тайники.

Работали мы на совесть. От прополки до уборки. Тогда мне довелось ходить за лошадью с окучником – окучивать картошку. Работа тяжёлая.
К Новому году был приглашён во Дворец пионеров на ёлку. Было светло, тепло, интересно. Были подарки, был фильм «Три мушкетёра» в комедийном варианте, были в гостях союзники – американцы, англичане, вместе фотографировались.
Жизнь постепенно налаживалась. По дополнительным талонам всё чаще что-нибудь выдавалось – то американская тушенка, а то и плитка шоколада.
И наконец, январь 44-го года.

СНЯТИЕ БЛОКАДЫ

Когда вечером 27 января я шёл по Жуковской, Литейному, Белинского к Марсову полю, то уже чувствовал: происходит что-то грандиозное, момент истории.
Тогда мне казалось, что у самого города лопнуло терпение и он заговорил. Непрерывный, нарастающий гул орудий навис надо всем городом на несколько часов. Город ревел, но на улицах не рвалось снарядов, не рушились дома. Город пошёл в наступление.

К Полю стекались сотни людей, по левой стороне стояли десятки орудий, было темно, лишь мерцание синих ламп уличного освещения. И вдруг всё взорвалось, рявкнули пушки, тысячи ракет осветили всё: и город, и радостные лица. Тогда ещё не было праздничных фейерверков, но стреляло всё – и пушки на Марсовом поле, и на Неве, и непрерывные огни ракет. Ракеты пускали и специальные установки, и солдаты из ручных ракетниц – с улиц, с крыш домов. Казалось, весь город полыхает огнём, отыгрываясь за 900 дней страха.

Понемногу налаживается жизнь. Есть электричество, но нормы очень жёсткие, помнится, 4 кВт/часа на месяц. Перебрались в свою довоенную квартиру, дожили до Дня Победы. Сестра Женя стала работать медсестрой – сначала в Театре комедии, потом в поезде «Ленинград – Москва», потом на санэпидстанции, в Горздраве. Я закончил школу, поступил в ВАМУ. В 1948 году отменили карточную систему.

Память о прошлом ещё крепка, но многие детали уже стёрлись. Пропали куда-то папины письма с фронта, выброшены за ненадобностью мелкие предметы блокадного быта. Наш дом на ул. Жуковского закрыли на капитальный ремонт. Жене с дочкой Ниной дали квартиру в Весёлом посёлке. Переезд из центра города, а потом «перестройка» сломали психику моей сестрёнки, она не смогла принять новые правила жизни, войти в нее...

Свою жизнь в блокаде я вспоминаю скорее с интересом, чем с ужасом... В совокупности с моей многолетней работой в Арктике, где тоже хватало всякого, жизнь вспоминается как борьба с трудностями, а это интересно.

Прошло уже больше 60 лет, казалось бы, всё должно зарасти. Но бывает ночью, при бессоннице, вспоминаются фрагменты войны:

Вот я иду по нашей улице и впереди из фасада дома вырывается огонь, дым, грохот. Снаряд.

Мы с мамой в проходном дворе у чёрного хода в магазин увидели высыпавшуюся из мешка крупу. Немного, перемешанную с дорожной грязью. Собрали руками, потом мыли, пекли лепёшки. На зубах хрустит песок.

Проезжает грузовик, набитый замороженными трупами, везут на кладбище. Сверху сидят женщины.

Зимой 1942 г. загорелся дом 5 по Жуковской. Пожар возник на верхнем, 6-ом этаже. Дом выгорал сверху до низа несколько недель – тушить было нечем. В «Ленинградской правде» короткая статья – рабочий такого-то завода оставил сушиться валенки у «буржуйки», уснул, из-за этого дом загорелся. Рабочий приговорён к расстрелу.

На Невском (тогда еще Проспект 25-го октября), угол ул. Марата, упала очень большая бомба, но не взорвалась, ушла в асфальт глубоко. Летом 1942 года, когда уже пошёл трамвай, бомбу стали извлекать. Огородили забором, вплотную к трамвайным путям. Трамваи вдоль забора ходили «на цыпочках».
Весной 1942 года мама впервые за блокаду сварила кашу – пшённую, жиденькую. Какой вкусной она показалась!

Дрожжевой завод научился делать дрожжи чуть не из опилок. Продавались они без карточек, на вес, а также в консервных банках. Их мы жарили на сковородке. Гадость, даже по тому времени. Летом 42-го из рогатки убил ворону. Сварил. Бульон мутный, мясо жёсткое, невкусное. Несмотря на голод есть не смог.

Мальчик из нашего класса умер от голода уже в 1943 году. Он продавал свою пайку хлеба у булочной угол ул. Восстания и Невского. Хвастался толстой пачкой денег... Кстати, после снятия блокады вышло постановление – все сделки в обмен на продукты объявлялись незаконными и, при наличии доказательств, вещи и ценности возвращались владельцу. Не знаю, действовал ли этот закон.

После войны тысячи пленных немцев провели колонной по Невскому. Люди смотрели молча, особых эмоций не было. Ленинград быстро восстанавливался, работали немецкие пленные, объект огораживался забором, часовые стояли. Немцы – народ дисциплинированный: война проиграна, значит подчиняйся.
Со временем режим охраны ослаб. Однажды летом к нам в квартиру позвонили – немец, щупленький, тихий (они восстанавливали дом напротив нас). Вежливо попросил чего-нибудь покушать. Моя суровая мама насыпала ему мешочек картошки, примерно 2 килограмма. На следующий день он пришел и вернул мешочек – выстиранный, чуть ли не выглаженный. И ничего не просил, только сказал спасибо.

Таких отрывков много возникает в памяти.
Начался другой этап жизни. Учёба, интересная работа, семья, дети, внуки, старость.

Близкая память подводит, ищу очки, сидящие на носу, забываю имена давно ушедших друзей, но помню детство...
Мороженщик с голубой тележкой на углу Жуковской и Маяковского. В формочку кладёт круглую вафлю
с именами: Игорь, Лена, Боря, Дима, Серёжа, Алёша... Ложкой сверху мороженое, еще вафля – Дима, Таня, Люда...

Просим Ваших молитв о упокоении от сайта Елисеевские чтения).

От сына: Слава Богу, что отец успел за нескоьо дней до смерти исповедоваться и прчаститься на дому. Царствие ему Небесное.

P.S/ Если повествование моего папы затронуло кого-нибудь, то у меня появилась идея поведать о других интересных эпизодах его жизни, которые он мне расказывал -- о своей работе в Арктике, например.

Но это если будет желание читателей.

К сожалению, здесь невозможно вставить несколько фотографий в одном произведении, и это сильно проигрывает оформлении.

Хотя, я может ещё не разобрался в таких нюансах и такое возможно.

Всем здоровья и мирной жизни.
Дмитрий.

Детские воспоминания блокадников

Новогодние елки в блокадном Ленинграде

Зима 1941/1942 года была с лютыми морозами (до -420 С). В одной из школ Красногвардейского района стояла нарядная елка и ждала детей. Городской транспорт бездействовал. Мама, Мамаева Евгения Ивановна, будучи директором школы, обратилась к директору совхоза «Ручьи» с просьбой о выделении трех подвод. И нас - детей, укутав в одеяла и полушубки, повезли лошадки на Николаевский проспект (ныне проспект Мечникова) в школу, в которой теперь расположен детский центр досуга. Лились мелодии из механически заводящегося патефона. Ни хороводов, ни танцев, ни пения - у окон и стен стояли изможденные дети. Худоба у иных такая, словно скелеты, обтянутые кожей, многие с неумытыми лицами и грязными руками - водопровод и канализация не работали. У многих ребят в руках были стеклянные баночки, традиционных подарков не было, нас угостили обедом. Что было на первое - не помню, а на второе - каша с крохотной котлеткой, что было уложено в баночки: все затем делилось на всех домашних. Вот так был отмечен новый 1942 год. Мне было тогда 10 лет.

Мама умерла в июле… Папа погиб на фронте… И мы с сестрой Лизой стали жить с тетями - сестрами мамы, окруженные заботой и вниманием.

Новогодняя елка 1943 года помнится на Петроградской в кинотеатре «Молния». Мы - дети заполнили зрительный зал, расположившись по рядам на сиденьях, а на сцене около зажженной елки выступали артисты - декламировали, пели для нас (елка была зажжена от аккумулятора, принесенного солдатами). И вдруг объявили: «Воздушная тревога!». Нас взрослые выводили в бомбоубежище и каждому вручали пакет с небольшим набором сладкого.

Все 900 дней блокады мы прожили в Ленинграде. Мы - дети посещали госпитали, устраивали концерты для раненых, чинили им белье и штопали носки, писали по их просьбе письма родным и близким.

Хазова Н.В. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

«Хлеба опять нет - только мороз и покойники»

Ленинград 23 декабря 1941 г. Мороз под тридцать градусов, уже давно выпал снег, который никто не убирает, и все ходят по протоптанным тропинкам. Как всегда утром, я иду в соседний дом № 11 в булочную за хлебом (мне 12 лет), выдают по карточкам по 125 граммов и мне и маме. Хлеб тяжелый и вязкий, муки не больше 50%, остальное - бумага и какие-то добавки.

В полутемной булочной (электричества давно нет) стоят всего 5-6 женщин, молчаливые и растерянные, такое же выражение лица и у продавщицы. Я подхожу к прилавку. «Девочка, сегодня хлеба выдавать не будем, на хлебозаводе нет воды и электричества», - говорит она мне. Я выхожу на улицу. «С чем же мы будем пить кипяток, который уже готовит на «буржуйке» мама, и никаких продуктов у нас уже давно нет».
Конец месяца, наши карточки уже отоварены, остался только один талон на 200 граммов крупы. Беру дома карточку и иду в дом № 6 на другой стороне улицы (мы жили на Смольном проспекте), покупаю ячневую крупу, так как другой нет и, крепко прижимая к груди маленький пакетик, иду домой. Светло. Уже повезли на санках покойников, завернутых в простыни и привязанных к санкам веревками, они плоские и прямые, как доски. Их везут через Неву, которая совсем рядом, по Охтинскому мосту на Пискаревское кладбище. Никто не плачет и не разговаривает.

25 декабря - хлеба нет. Мы с мамой почти целый день лежим в кровати и слушаем радио. Передают прекрасную симфоническую музыку и стихи. Утром на нашем проспекте - сплошной поток покойников. Проехали две грузовые трехтонки с высокими бортами, доверху наполненные мертвыми замерзшими подростками-ремесленниками в своих черных шинелях и в шапках с торчащими во все стороны руками и ногами. Бегу домой, так как смотреть на это уже нет сил.

31 декабря пришел домой на Новый год мой опухший, почерневший папа, еле-еле передвигая ногами. Он служил в ПВО судостроительного завода «Северная Верфь» и сказал, что 26 декабря в городе умерло от голода 126 тысяч человек. Позднее эта цифра встречалась мне в официальных и печатных изданиях.

Колесникова И.П. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы
Как я осталась живой!

Я родилась в прекрасном городе Ленинграде. Когда началась война, мне было восемь лет. Родители были в длительной командировке, папа был военным. Я осталась с бабушкой и дедушкой. Жили мы на Васильевском острове, в Гавани.

8 сентября 1941 г. немцы замкнули кольцо блокады по суше. Снабжение стало возможным только по воздуху или через Ладожское озеро. Многократно начали снижать нормы выдачи продуктов, а выдача хлеба сократилась до 125 граммов. Это был блокадный хлеб - черный, тяжелый, с суррогатами. Начались морозы. Холодно и голодно.

Дедушка был очень высокий, крупный. Все время говорил: «Таня, я есть хочу, свари мне фикус». Этот цветок рос в изголовье его кровати и был очень высоким. Бабушка долго отказывалась, а потом все-таки сварила. Он съел и говорит: «Вот теперь я усну». На следующий день дедушка умер. Мы с бабушкой на саночках отвезли его к месту, где складывали всех мертвых. Бабушка все говорила: «Держи его ноги, они почему-то сваливаются», а я боялась.

Мы с бабушкой остались вдвоем. Морозы крепчали. Стекла вылетели во время бомбежки и обстрелов. Окна забили фанерой, завесили одеялом. Топлива не было, темно, одна коптилка. Мы вместе ходили за водой, хлебом. Бабушка боялась оставлять меня одну. Идти было трудно, повсюду слежавшийся снег, сугробы.

Бабушка стала слабеть, часто отдыхала. Спали одетыми вместе в одной кровати, она прижимала меня к себе, чтобы было теплее. Ночью во время бомбежек вставали и шли в бомбоубежище.

В одну из ночей она меня не будила, чтобы встать, а я радовалась, что можно поспать. К утру, когда повернулась к ней, она как-то резко от меня отстранилась. Я стала ее тормошить - не просыпалась и была холодной. Бабушка была мертвой. Было очень страшно. В комнате холод, мрак, грязь. Я кое-как перебралась через нее, свалилась с кровати и спряталась в шкафу, который стоял в коридоре. Я пролежала там трое суток, пока меня не подобрали отряды МПВО и перевезли в квартиру, где были подобраны дети, такие же, как я.
Я долго болела - не могла оправиться от дистрофии. Потом туберкулез, глухота. Но я все-таки выжила, хотя и сейчас еще страдаю от последствий голода. Почти все мы стали инвалидами.

Миндель И., член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

Новогодняя елка сорок второго года

Теперь, спустя столько лет, я с удивлением вспоминаю этот странный праздник.
Все, чем одарили тогда меня, десятилетнего, и тысячи моих сверстников, везли по ладожскому льду. «Новогодние подарки ленинградским детям!» - такие транспаранты привешивали к бортам полуторок. И называли эти подарки грузом особого назначения. И берегли, как снаряды и другие боеприпасы. Но об этом вычитал в книгах позже. А тогда…

Как-то вечером раздался настойчивый стук в дверь и послышался такой знакомый голос, от которого я отвык за блокадные месяцы: после нескольких уроков в родной школе в самом начале сентября занятия там прекратились, переместившись на месяц-полтора в бомбоубежище. Но с наступлением морозов и голода никто уже на занятия в бомбоубежище не ходил. Это была моя учительница Любовь Яковлевна с первого по третий класс. Она шумно поздравила нас с прибавкой хлебной нормы. Именно с этого дня иждивенцам и служащим, к кому относились мама, я и младшие брат с сестрой, норму увеличили со 125 до 200 граммов. Было 25 декабря сорок первого. И о прибавке мама узнала еще утром в булочной.

Конечно, Любовь Яковлевна обходила своих учеников не только для того, чтобы поздравить с прибавкой. Она принесла пригласительный билет на праздник новогодней елки. Это праздник устраивался в тридцатой школе - на углу проспекта Маклина и нашей улицы Печатников. Там будут давать подарки. И еще ребят ждет новогодний сюрприз.

И вот наступил этот день. Поверх свитера и рейтуз я надел свое выходное - матроску. Эта синяя блузочка с отложным воротником в белых кантиках была связана в моей памяти с довоенными праздниками: днями рождений и воскресными прогулками с родителями - в зоопарк или в соседний садик. Мама молча завязала на мне, уже одетого в пальто и шапку, толстый платок, чтобы не замерз. И наказала помнить о младших - сестре и братике: не раскрывать подарок и принести его домой нетронутым.
Навсегда запомнил этот новогодний утренник. Елка стояла в углу спортзала, увешанная стеклянными и бумажными игрушками. Только ни свечек, ни лампочек на ней не было: электричество давно отключили, а вместо свечек везде освещалось коптилками. Но помнится, что платки, пальтишки и шубки все дети оставили в раздевалке: значит в зале было тепло. То ли протопили, то ли каким-то образом нагрели обширный спортзал - не знаю.

Незнакомая учительница по музыке играла на рояле, а Любовь Яковлевна и другие преподаватели пытались сбить нас в хоровод. Но это им никак не удавалось. Не было ни сил, ни охоты двигаться. И елка не вызывала у нас, детей, никакого интереса. К тому же наше внимание было приковано к столам, составленным в ряд вдоль одной из стен зала. А на столах - глубокие тарелки и возле каждой - ложка и вилка. Я сразу догадался, что будут кормить. И понял, о каком сюрпризе говорила Любовь Яковлевна. И уже ждал этого.

Плохо помню, чем нас еще занимали учителя. Кажется, читались стихи, пелись в разнобой песенки и загадывались загадки. Время тянулось и тянулось, а за столы не приглашали. И вот, наконец, долгожданная команда - садиться. Распахнулись двери - и две тетеньки в белых халатах и колпаках на голове вкатили тележку. А на тележке - алюминиевые чаны, над которыми поднималось облако с таким дурманящим запахом живой кухни.

Тот блокадный обед из трех блюд на празднике новогодней елки врезался в память навсегда. На первое - суп с вермишелью с удивительно вкусной клейкой гущей. На второе - котлета и пюре из сушеной картошки, в котором попадались полутвердые, не разваренные кусочки. На третье - компот из сухофруктов с кругляшками яблок на донышке стакана. И еще ломтик черного хлеба. О, это был замечательный праздник!
Любовь Яковлевна со слезами на глазах обходила своих бывших третьеклассников и уговаривала не глотать непрожеванное. Спешить, мол, некуда. Обстрела нет. А после обеда можно еще поиграть и повеселиться.
Не поручусь, что мы и вправду веселились после обеда. Помню только, как вручили каждому красочный кулек с подарком. А в кульке - пачечка печенья, длинненькая шоколадка и несколько конфет.
По дороге домой не удержался и все-таки съел одну или две конфеты, а маме соврал, что ничего из подарка не трогал. Этот подарок мама разделила потом на всех и растянула на несколько дней. И все сокрушалась, что младшеньким ничего не полагалось: одаривали только школьников…
После нового года мы прожили в Ленинграде еще восемь месяцев: нас вывезли по Ладоге в сентябре сорок второго.

Родина З.А. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

«Этого нельзя забыть никогда»

Я, Родина (Становова) Зинаида Александровна, прожила все 900 дней и ночей блокады в пригороде Ленинграда, на ст. Борисова Грива, в 7 км от Ладожского озера, через которое проходила «Дорога жизни».

Тяжелейшие испытания, которые обрушились на жителей Ленинграда, были так же неожиданны, как и появление противника у его стен. Вначале это были артиллерийские обстрелы и воздушные бомбардировки, которым по своей силе и продолжительности не подвергался ни один город в годы Второй мировой войны. Потом пришли голод, холод и массовая смертность.

Прошло 65 лет с начала Ленинградской блокады, но в памяти сохранилось все то, что нельзя забыть никогда. Я расскажу о двух случаях из моей блокадной жизни.

Я, семилетняя девочка, вместе со своей бабушкой Натальей Михайловной в середине сентября 1941 г. пошла за клюквой на Ладожское болото. Собирая ягоды, мы вдруг услышали дикий звук летевших немецких самолетов, которые, отбомбив Ладожскую переправу, возвращались обратно. Но один самолет спустился так низко, что я запомнила его на всю жизнь - лицо фашиста, его очки, ухмылку и как, нажимая на гашетку, он начал поливать нас смертельным огнем и так до тех пор, пока мы не добрались до опушки леса. На болоте укрыться негде и мы ложились на кочки, а когда фашист делал новый заход, мы бежали, а потом опять в кочки. Вокруг свистели пути. Вспоминая сейчас об этом, с содроганием думаю, каким же надо быть чудовищем-человеком, чтобы гоняться по болоту за ребенком и старым человеком. Добрались с трудом до леса, отдохнули и пошли домой со словами бабушки: «Зинушка, больше никуда не пойдем».

Был уже 1942 г. Открыли школы, собрали детей, которые были еще живы, но голод делал свое подлое дело. Я слегла, уже не вставала, полная дистрофия. А рядом стояла воинская часть, и бойцы меня часто видели и даже сухариком угощали, я ходила мимо этой части в школу. И когда бойцы узнали от моей мамы, что я умираю, они взводом отказались от суточного пайка и принесли его мне (их было трое матросов и одна девушка). Вот благодаря таким поступкам в то суровое (голодное, холодное) время спасались ленинградцы. Спасибо тем людям, низкий поклон и вечная память о них и их подвигах. В такую жестокую годину дать человеку сухарик, «дуранду» или что-то еще - это героизм души и тела.

А почему мы не эвакуировались? Нас, троих детей, много раз пытались отправить через «Дорогу жизни», но моя мама не могла выехать с нами, так как она была военнообязанная (она работала на железной дороге Ленинград-Ладожское Озеров, и нас, детей, должны были эвакуировать одних, да еще разделить на разные возрастные группы, чему моя мама возражала. За нами несколько раз приезжала машина, грузила наши узелки (наши вещи были связаны на непредвиденный случай), а мы разбегались по указанию мамы, и машина уходила. Все это сложно описать словами - шла жестокая война, немцы взяли Шлиссельбург и комендант ст. Борисова Грива вызвал мою маму и пригрозил ей трибуналом, так как немец находился в 7-10 км от нас.

Но кому-то надо было, чтобы мы выжили и рассказывали детям в школах, на уроках мужества о жестокой блокаде Ленинграда.

Селецкая Г.Я. Руководитель ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

Девочка из непокоренного города

Я, маленькая девочка-дошкольница, прожила в осажденном Ленинграде все 900 блокадных дней.
Когда началась война, мне было три года. С мамой и отчимом мы жили в старинном доме на Театральной площади, в огромной многонаселенной и дружной коммунальной квартире. Почти все соседи успели эвакуироваться. Моего отчима, токаря высшего разряда, в эвакуацию не отпустили - он работал на Адмиралтейском заводе, делал снаряды для фронта. Погиб в 1943 году, когда бомба попала в заводской корпус. Мама служила в речном пароходстве, в отделе кадров. Но за конторским столом работала два-три дня в неделю, а в остальное время служащих посылали на торфоразработки и лесозаготовки. Кроме нашей семьи, в квартире жили Ясюкевичи - подружка-ровесница Валя с мамой. Отец воевал на фронте. Была еще одна соседка, умершая еще в начале блокады.

Это счастье, что мы были маленькие и не вмещали в себя всей трагедии происходившего вокруг нас.
Что может запомнить трех-пятилетний ребенок? Многое, но очень отрывочно, как отдельные эпизодические картины, выхваченные прожектором из темноты. Нам, блокадным детям, запомнилось, что не было в городе паники. Было тихое отчаяние, но от него спасало ленинградское радио. Приникали к черной тарелке репродуктора, слушали голос Левитана и, если сводка Совинформбюро была хорошей, радовались, прыгали, кричали «ура!». Стихи Ольги Берггольц воспринимали не как поэзию, а как продолжение фронтовой сводки. Запомнились, конечно, и ленинградский метроном, и сирена воздушной тревоги. От бомбежек прятались в подвале дома, превращенном в бомбоубежище. Прежде там хранились дрова, которые мы с Валей сами кое-как таскали на третий этаж. В подвале обитали полчища огромных, с собаку величиной, крыс. Твари эти не боялись ни взрослых, ни, тем более, детей. Мы их побаивались, но свое дело исполняли - обеспечивали квартиру дровами. Плохо, что дрова быстро закончились: даже голод не был так мучителен, как холод. Жгли в печах роскошный петербургский паркет, жгли мебель, книги. Ходили из квартиры в квартиру, добывая топливо. Возили на санках воду из канала Грибоедова. Отоваривали карточки в булочной-кондитерской, которая, по имени прежнего хозяина, называлась «У Крина» и была украшена фигурками ангелов. Летом собирали клевер и другие съедобные травы в городских скверах. Из клевера потом варили суп на керосинках.

После того, как была написана «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, трудно что-нибудь добавить, и все-таки детство у нас было! Катались на санках с ледяной горки. Ходили - подумать только! - в театр и в кино. Рядом с домом располагался Кировский (Мариинский) театр. И в военные годы, и после войны по квартирам разносили бесплатные билеты - только ходите! Работала консерватория. Из консерваторского буфета приносили домой чуть закрашенный - главное горячий! - эрзац-чай. В осажденном городе давал спектакли театр Музкомедии, шли концерты в филармонии. Все бесплатно - деньги потеряли всякое значение. Мы с Валей стали «заядлыми театралками». Даже не столько к искусству тянулись, сколько к относительному теплу и многолюдью. Мы и в кино бегали - всю блокаду работал кинозал Дворца культуры имени 1-й пятилетки на улице Декабристов.

Однажды моя мама обменяла на «барахолке» свое бриллиантовое колечко на буханку черного хлеба и 50 граммов соевых конфет «Кавказские». И у нас был настоящий праздник с «тортом» - тоненький ломтик хлеба и кусочек конфеты сверху.

Кстати, о конфетах. После войны в Ленинграде было много пленных немцев. Что-то они строили, что-то ремонтировали. Ходили, расконвоированные, по городу, пытались продать или выменять свои рисунки. И пережившие блокаду дети их жалели, совали в руки, отрывая от себя, карамельку или печеньице. Великодушные маленькие победители, с детства усвоившие, что «лежачего не бьют»…

Степанова З.Г. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

Я горда, что я ленинградка

Вот уже 62 года прошло, как была прорвана блокада Ленинграда, а вспоминать об этом до сих пор тяжело. Меня война застала в неполные 5 лет, но мы тогда стали взрослеть очень быстро. Отец ушел добровольцем в первые дни войны. Двадцатишестилетняя мама осталась с двумя детьми, моей сестре было 2,5 года. Бабушка вскоре умерла. Мама ходила на работу. Она работала на военном заводе. Я оставалась за старшую.

Надо представить состояние мамы, которая, уходя на работу, наставляла меня: дверь никому не открывать, к окну не подходить, так как жили мы на первом этаже, а над нами жила женщина, которая заморозила в сарае свою умершую мать и по частям ее ела (и такое было).
Сестра плакала от голода, вытаскивала из тряпок нитки и ела их. Когда начинало смеркаться, мама возвращалась с работы, и мы, несмотря на запрет, у окна ждали ее. Мама приносила крошечные кусочки подобия хлеба, но их надо было разделить на вечер и следующий день. Мама часто отдавала свою пайку хлеба нам, а сама кипятила воду, добавляя в нее соль и перец, и пила эту жидкость, чтобы заглушить голод.

Весной сорок второго года, когда сошел снег, мы ходили на поля, где была посажена в прошлом году картошка, а убрать ее не успели из-за войны. Из этой мороженой и плохо пахнущей картошки мама делала лепешки, которые тогда казались вкусными.

Люди были истощены к весне, но основная масса ленинградцев человеческих качеств не растеряла.
Помню, был такой случай в первую весну осады города. Недалеко от нашего дома (а мы жили на окраине города, которая уже простреливалась немцами) стояла воинская часть. Когда я вышла на крыльцо своего дома, чтобы погреться на солнышке, молодой боец окликнул меня и спросил: «Девочка, нужны ли тебе кости из супа, который варился для солдат?». Я побежала к маме, выскочила с тарелкой. Солдат дал мне несколько совсем голых костей. Но это был клад, так как из них мама еще раз сварила бульон и мы с удовольствием его пили.

В общем, порядочных, горячо любящих свой город людей было значительно больше и все старались помочь друг другу.

Когда появилась возможность эвакуировать женщин с детьми через Ладожское озеро, несмотря на бомбежки немцев, так как кормить людей было нечем, ленинградцы с большим трудом покидали свой любимый город. Но приказ есть приказ. Во время эвакуации погибло много детей и женщин, так как немец бомбил и топил баржи с беззащитными людьми, но эвакуация продолжалась. Нам повезло: наша баржа благополучно добралась до противоположного берега Ладоги, а сколько было потоплено барж в тот день. На воде плавали детские панамочки и вещи. До сих пор тело содрогается от воспоминаний, от крика и плача детей, которые ушли под воду.

Трепцов В.Е. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

На передовую - на трамвае

Солнечное, ясное утро. Но какое-то напряжение. Взрослые серьезные и угрюмые. Мама сказала: «Война!». Отец ушел на фронт на оборону Ленинграда. Взрослые стали рыть укрытие на спортплощадке - бомбоубежище.

Как-то вечером зашла женщина, передала записку отца. Она рыла окопы рядом с его частью. Рано утром я с ней отправился с Выборгской на передовую. Проехали фарфоровый завод им. Ломоносова и еще несколько остановок. Пешком еще пять километров. Под железнодорожными путями - КПП. Нас, к моему удивлению и волнению, пропустили. Народ шел рыть окопы и делать укрепления. У землянки меня обнял отец. Он волновался, что с рассветом начнется обстрел.

Медсестра из нашего района попросила отнести письмо. Когда стемнело, отец проводил до шоссейки и объяснил: как только немцы станут обстреливать проезжающие машины, быстро плашмя в кювет.
Дома меня ждали. Гостинцы от отца, сухарики, мы несколько дней крошили в горячую воду. И у нас несколько дней был суп - обед, завтрак и ужин.
Понес письмо по адресу, который мне дала медсестра. И вижу: дома нет - руины. Одинокая стена с дырами и пробоинами от снарядов. Под луной ветер колышет опаленные занавески и раскачивает на проводах абажур.

К бомбежкам, обстрелам привыкли и в укрытия перестали спускаться, а к голоду привыкнуть не смогли!
Сто двадцать пять граммов хлеба каждому мама делила на обед, завтрак и ужин. Это давало возможность жить во времени. Она мудро поступала и всячески отвлекала нас от тупого и нудного чувства голода. Просила меня читать вслух, рассказывала нам русские народные сказки. Трехгодовалый брат бдительно следил за часовой стрелкой и в двенадцать кричал: «Обед!». Утром я шел на заготовку дров. Длинные деревяшки пилили с мамой двуручной пилой. Пилила дрова, конечно, она, а мне хватало сил держать пилу ровно.

Однажды из соседнего дома зашла мама одноклассника Вали Иванова, с которым мы сидели за одной партой, и горестно сказала: «Пойдем, попрощаешься с Валечкой». Он лежал в удивительно маленьком гробике, белый-белый, то ли от мороза, то ли от холодного света окна.

Горестная весточка пришла от родственников. Погибли двоюродные брат и сестра. Они жили на первом этаже, бомба взорвалась перед окном. Они сидели и делали уроки.

В декабре вдруг заработало радио, как часы отбивал метроном. Пошли сообщения «От советского Информбюро»: «Под Москвой наши войска разгромили фашистов и погнали на Запад». Радость, восторг, появилась надежда.

Но Ленинград был еще в кольце. Пятый раз я поехал по заснеженному городу на трамвае. Несколько раз объявляли тревогу. Отбой - и все возвращаются в пустой, холодный вагон. Притупилось чувство страха. Жутко воют сирены. Вдалеке разрывы, огрызаются зенитки. Добрался до КПП. Никто не охраняет. В землянке никого нет. Раздаются команды, войска уходят. Со слезами на глазах спросил у красноармейца: «Где солдаты из этой землянки?» В ответ: «Немцев оттеснили и войска ушли вперед». Понуро побрел назад. Как ехал - не помню, было грустно и печально, что не застал отца. Неожиданно встретил его около дома. Отец возвращался на новое место. Ему дали отпуск на четыре часа. Слава Богу, он жив и направляется на другой рубеж обороны. Это была последняя встреча - прощальная. В феврале отец погиб.
Потянулись нудные, зимние, темные дни ожидания и надежды на прорыв блокады. Вспоминалась довоенная жизнь: солнечные, безмятежные дни. Окончил второй класс успешно. В мае записался в художественную студию при Дворце пионеров на Невском, у Аничкова моста. В сентябре решил сходить на занятия. Грустная дежурная сказала: «Мальчик, рисовать приходи после войны». Мы были уверены, что все это скоро кончится. «И на вражьей земле мы врага разобьем…».

Обстрелы и бомбежки то тут, то там продолжались. Радостная весть - по карточкам увеличили норму выдачи хлеба. Оттаивать стали сугробы и тропинки. Без удивления обнаружил в снегу руку и лицо замерзшего человека. Май, белые ночи, светло. На грузовик укладывали закоченевшие тела жителей города.
С завода соседи привели маму. С ней случился обморок, и она, отдохнув один день, принялась готовиться к эвакуации. На заводе составили списки многодетных семей. В июне нас привезли к Ладоге - «Дороге жизни».

Плывем на маленьком буксирчике. Тихо шумит мотор. Напряженно ждем бомбежек и налета. К счастью, добрались до другого берега. Нас встречают врачи и медсестры. Помогают ослабевшим. Под открытым небом - столовая. Кормят манной кашей, выдают продукты. В редком березовом лесочке стоит пыхтящий паровозик с товарными вагонами. Суета и возбуждение - идет погрузка. Так мы отправились в эвакуацию.

Не дай Бог кому пережить такое

Когда началась война, мне было восемь лет. Отец и мать работали на оружейном заводе «Арсенал». С первых дней войны завод перевели на казарменное положение. Правда, мать раз в две недели отпускали на несколько часов домой, а мужчины не имели права покидать территорию завода. Так что остались мы с бабушкой вдвоем. Помню, как мы с бабушкой возвращались из Народного дома. Добирались с Петроградской стороны почти сутки до своего Кондратьевского проспекта. Наш трамвай постоянно останавливался из-за воздушных налетов, а мы бежали в бомбоубежище. Я насчитал за дорогу 23 налета.

Спали мы с бабушкой вместе, чтобы теплее было. А 23 февраля, как раз в День Красной Армии, она умерла. Глянул я на нее, мертвую, а по ее лицу вши полчищами ползают. Я прямо с простыней стащил ее с кровати и отволок к окну. Просыпаюсь ночью, коптилка горит, слышу писк, посмотрел в сторону окна, а там в свете коптилки тени мечутся - крысы едят ее тело. Жутко стало. Забился я в угол под одеяло и до утра уснуть не мог. Поутру решил ее хоронить. Жили мы на пятом этаже, но спустить труп вниз не составляло особого труда, так как все ступени обледенели (люди воду носили и проливали). Внизу положил ее на саночки и повез на Богословское кладбище, что рядом с Пискаревским. Когда мать на побывку пришла, бабушки уже не было

С наступлением весны жить стало легче. Солнышко пригрело, начала прорастать зелень. Рвали лебеду, крапиву - суп из них варили. И еще за землей ходили. На Бадаевских складах она после пожара сладковатая была от сахара. А в районе Сосновки, где на станции из-за диверсии был взорван состав с крахмалом, земля была крахмалом пропитана. Кисель варили из этой земли.

Школьники в Ленинграде целый год не учились, занятия возобновились в 1942 году. Из-за постоянных бомбежек уроки проходили в подвалах-бомбоубежищах. А в 1943 году у завода имени Сталина пришвартовался минный заградитель - военный корабль. Матросы высыпали на пирс и под баян плясали «яблочко». Вымерший город, дым пожаров, а они танцуют, да так отрешенно… Из ада вырвались, с Балтики мало кто возвращался.

В 1944 году на первомайские праздники был салют. А мы с пацанами решили свой салют устроить. Натаскали на крышу штук 400 ракет и в девять часов вечера рванули. Но участковый с дворником нас всех четверых поймали, мою мать с работы вызвали, и она мне такую «ижицу» прописала, что неделю потом сидеть не мог.

Когда я хожу по городу, нет-нет да и всплывают в памяти те времена: пожарища, холод, голод, бомбы (я за блокаду 12 фугасок скинул с крыш). Вспоминаю, что вот у этого дома долгими ночами стоял за пайкой хлеба, а теми улицами ходил к Неве за водой примерно за три километра, где-то в этих дворах собирал дрова - куски заборов, обломки мебели.

Упокой, Господи, души блокадников-ленинградцев. Прости им их прегрешения и Сотвори им вечную Память.

Война началась внезапно, на второй день после выпускного вечера. Все сразу изменилось, стало тревожным, людей интересовали только фронтовые сводки. Началась мобилизация. Правительство предоставляло возможность эвакуироваться, но этим воспользовались не все: люди надеялись, что враг не дойдет до города. (Аксенова Тамара Романовна).

До ухода на фронт я встретился только с дядей Сережей. Он находился на призывном пункте на Бородинской улице, уже носил форму солдата. Офицер отпустил его, и мы, выйдя на Загородный проспект, имели возможность поговорить. На прощание он сказал: «Ленька, не ходи в армию. Там сейчас такой беспорядок и такая растерянность командиров, что трудно представить. Воевать в такой обстановке — самоубийство». Это были его последние слова. (Васильев Леонид Георгиевич).

Началась война, отца забрали на фронт — он был капитаном медицинской службы. Служил на Северном фронте, там, где финны стояли. ...Однажды он приехал домой на полуторке с солдатами и сказал матери: «Собирай вещи и езжай в Лугу». То есть, по сути, навстречу к немцам - мы уже потом только узнали, что многих чуть ли не в приказном порядке отвозили в Новгородскую, Псковскую области. Отвозили почему-то к фронту, а не от фронта. Чье это было распоряжение?.. Не знаю. (Гогин Адриан Александрович).

Мальчикам ввели уроки боя, и не позже ноября они ушли на фронт добровольцами. Они попали в окружение в болоте, и из нашего и параллельного классов домой вернулось всего человек десять. 7 ноября 1941 года я слышала речь Сталина из Москвы по радио, в которой он говорил, что ничего страшного не произошло. (Аншелес Ирина Иосифовна).

Голод

Блокада Ленинграда продолжалась 900 дней: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, два с половиной года. ...8 сентября 1941 года немцы разбомбили крупные продовольственные Бадаевские склады, и трехмиллионное население города было обречено на голодное вымирание. (Букуев Владимир Иванович).

Наступила самая тяжелая для ленинградцев зима 1941-42 годов , когда морозы достигали 40 градусов, а не было ни дров, ни угля. Съедено было все: и кожаные ремни, и подметки, в городе не осталось ни одной кошки или собаки, не говоря уже о голубях и воронах. Не было электричества, за водой голодные, истощенные люди ходили на Неву, падая и умирая по дороге. Трупы уже перестали убирать, их просто заносило снегом. Люди умирали дома целыми семьями, целыми квартирами. Все питание для работающего на производстве человека составляли 250 граммов хлеба, выпеченного пополам с древесными и другими примесями и оттого тяжелого и такого маленького. Все остальные, в том числе и дети, получали 125 граммов такого хлеба. (Алешин Евгений Васильевич).

В хлеб добавляли и жмых из хлопковых семян, предназначенный для сжигания в корабельных топках . Четыре тысячи тонн этого жмыха, содержащего ядовитые вещества, нашли в порту и добавили к пищевым запасам. Эта смесь спасла тысячи человеческих жизней. (Алехина Антонина Павловна).

...Покупали клей в плитках, одна плитка столярного клея стоила десять рублей, тогда сносная месячная зарплата была в районе 200 рублей. Из клея варили студень, в доме остался перец, лавровый лист, и это все добавляли в клей. (Бриллиантова Ольга Николаевна).

Еще делали четверговую соль: ее надо было бросить в мешочке в золу, чтобы она почернела, и тогда она приобретала запах сваренного вкрутую яйца. Ее сыпали на хлеб, и казалось, как будто ешь хлеб с яйцом. (Айзин Маргарита Владимировна).

...Однажды дядя Володя пришел к нам домой и принес пачку дрожжей по килограмму каждая. Бабушка удивилась, зачем нам они, ведь муки нет, печь нечего. Он объяснил, что дрожжи можно употреблять в пищу — прокручивать в мясорубке, подсушивать и затем варить как макароны. До сих пор вспоминаю, какое это было удовольствие, есть не просто слегка мутную теплую водичку, а с дрожжами. Запах этой похлебки напоминал грибной суп! Потом оказалось, что дрожжи очень хорошо способствуют восстановлению сил. (Григорьев Владислав Григорьевич).

Передать эти ощущения просто невозможно: утром открываешь глаза, и тут же начинает ныть в животе. Затем это ощущение нарастает, и появляется ноющая, непрекращающаяся боль, будто какой-то зверь когтями рвет. Многие люди сходили из-за этой боли с ума. Постоянно старались хоть что-нибудь съесть, наполнить желудок. Если есть кипяточек — уже хорошо, выпьешь и чувствуешь, как он внутри все заполняет. (Гущина Зинаида Петровна).

Недалеко, на Обводном канале, была барахолка, и мама послала меня туда поменять пачку «Беломора» на хлеб. Помню, как женщина там ходила и просила за бриллиантовое ожерелье буханку хлеба. (Айзин Маргарита Владимировна).

Мать, практичная деревенская женщина, в отличие от нашего «мудрого вождя», знала, что война будет, и заранее насушила мешок сухарей и мешок картошки. Сушить сухари было опасно. Сосед все время грозился донести на мать «куда следует» за то, что она сеет панику. Тем не менее сухари были насушены, и благодаря этому мы выжили. (Иванов Юрий Ильич).

В блокаду я ходила в детский сад на Каменном острове. Там же работала моя мама. ...Однажды один из ребят рассказал другу свою заветную мечту — это бочка с супом. Мама услышала и отвела его на кухню, попросив повариху придумать что-нибудь. Повариха разрыдалась и сказала маме: «Не води сюда больше никого... еды совсем не осталось. В кастрюле одна вода». От голода умерли многие дети в нашем саду — из 35 нас осталось только 11. (Александрова Маргарита Борисовна).

Работникам детских учреждений пришло специальное распоряжение: «Отвлекать детей от разговоров и рассказов о пище». Но, как ни старались это делать, не получалось. Шести- и семилетние детишки, как только просыпались, начинали перечислять, что им варила мама, и как было вкусно. В итоге все шишки сыпались на нашего повара. Тогда она придумала свой рецепт и назвала его «витаминчики». Повар жила у лесопарка и по дороге на работу рвала сосновые иголки, кипятила их. Я же вечерами ходила в госпиталь, который располагался в здании Лесотехнической академии, помогала раскладывать порционно для раненых бойцов сахарный песок и масло. За это мне давали две столовых ложки песку, который мы добавляли в «витаминчики». (Айзин Маргарита Владимировна).

Это был особенный детский сад: за всю блокаду там не умер ни один ребенок, ни у одного ничего не украли! ...В детских учреждениях давали не 125 грамм, а 150, заведующая делила этот хлеб на три части, и дети получали его трижды в день. Печка, старинная изразцовая, еще дореволюционная, всегда была горячая, к ней подходили по несколько детишек и грели спины и ручки. Погреется одна группа, потом другая, и затем их всех укладывали под одеяло. ...Детский сад находился в большой коммунальной квартире, и на лестнице сидели бабушки и мамы, у которых не было сил подняться к ребенку. Некоторые так и умирали на лестнице. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

Помню одного мужчину, который ходил в столовой и облизывал за всеми тарелки. Я поглядела на него и подумала, что он скоро умрет. Не знаю, может, он карточки потерял, может, ему просто не хватало, но он уже дошел до такого. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

На пятые сутки привозят хлеб. Навсегда перед моими глазами сохранилась сцена, когда старый обросший мужчина, качающийся от дистрофии, с обезумевшими глазами, схватил с весов кусочек чужого хлеба и запихнул его в рот. Он его не жевал, а глотал. Толпа молча била его, но он ел чужой хлеб, хлеб того, кто где-то тоже умирал. Его били, пытаясь отобрать хлеб, из носа двумя струйками текла кровь, а он трясущимися руками ел хлеб вместе с кровью и слезами. (Грязнова Валентина Васильевна).

Я выглядел маленьким тощим старичком с глубоко ввалившимися глазами и скулами, с висящей на лице, руках и даже на пальцах кожей. Через кожу отчетливо проступали кости. (Букуев Владимир Иванович).

Однажды наша соседка по квартире предложила моей маме мясные котлеты, но мама ее выпроводила и захлопнула дверь. Я была в неописуемом ужасе — как можно было отказаться от котлет при таком голоде. Но мама мне объяснила, что они сделаны из человеческого мяса, потому что больше негде в такое голодное время достать фарш. (Болдырева Александра Васильевна).

Однажды на обед нам подали суп, а на второе котлету с гарниром. Вдруг сидящая рядом со мной девочка Нина упала в обморок. Ее привели в чувство, и она снова потеряла сознание. Когда мы ее спросили, что происходит, она ответила, что не может спокойно есть котлеты из мяса своего брата. Оказалось, что в Ленинграде во время блокады ее мать зарубила сына и наделала котлет. При этом мать пригрозила Нине, что если она не будет есть котлеты, то ее постигнет та же участь. (Дерезова Валентина Андреевна).

...Спасла меня моя мамочка. Она умудрилась (неизвестно за какие средства, наверное за свое обручальное кольцо, которого я позже у нее не видел) достать бутылку токайского вина. Мама давала мне утром, перед уходом на работу, и вечером, возвратившись с работы, по столовой ложке вина. (Васильев Леонид Георгиевич).

Чувства стали тупыми. Я иду через мост, впереди медленно, шатаясь идет высокий мужчина. Шаг, другой — и он падает. Я тупо прохожу мимо него, мертвого, — мне все равно. Я вхожу в свой подъезд, но подняться по лестнице не могу. Тогда беру двумя руками одну ногу и ставлю на ступеньку, а затем - вторую ногу на следующую ступеньку... Тетя открывает дверь и тихо спрашивает: «Дошла?» Я отвечаю: «Дошла». (Аксенова Тамара Романовна).

Помню февраль 1942 года, когда первый раз на карточки прибавили хлеба. В 7 часов утра открыли магазин и объявили о прибавке хлеба. Люди так плакали, что мне казалось, дрожали колонны. С тех пор прошел уже 71 год, а я не могу войти в помещение этого магазина. (Гришина Лидия Алексеевна).

...Весна. Можно есть листья деревьев. Мы проворачиваем их через мясорубку и лепим лепешки. У нас пухнут животы. (Аксенова Тамара Романовна).

Всю блокаду я, мучаясь, задавал себе вопрос, почему же я не съел до конца тот торт, который мне как-то купили. Этот торт я помню до сих пор, он был круглый и ступенчатый. (Иванов Юрий Ильич).

Смерть

Уже в конце октября можно было изредка встретить на улице горожанина, который покачивался из-за слабости от недоедания так, будто он невзначай «перебрал». А уже через месяц можно было, если не повезет, повстречаться с покойником, которого на салазках (как бурлаки) тащили на кладбище близкие ему люди. В конце ноября уже ничего необычного не было в том, чтобы увидеть лежащего на улице мертвеца. Декабрь: зима входила в свои права, и теперь частота возможных встреч с покойниками зависела от длины пройденного тобой пути и от того, шел ли ты по проспекту или же передвигался по «занюханной» боковой улочке. Трупы выносили из жилых домов, сбрасывали из окон нижних этажей, складывали в нежилых помещениях. (Васильев Валентин Леонидович).

...Умирали люди прямо на ходу. Вез саночки — и упал. Появилось отупение, присутствие смерти рядом ощущалось. Я ночью просыпалась и щупала - живая мама или нет. (Булина Ирина Георгиевна).

...Как-то раз объявили, что будет выдача крупы, и моя мама с этой женщиной, которую звали Лида, пошли получать. Спускались по лестнице, и вдруг раздался страшный крик на весь подъезд: они споткнулись о тело старшего сына этой женщины — Женьки. Он лежал на лестнице, сжимая авоську с баландой, — не дошел лишь три этажа до квартиры. Кричала его мать Лида, которая похоронила только что двух девочек, а еще раньше — старшего сына, погибшего на фронте. Она, работая на хлебозаводе, не могла принести даже кусочек хлеба своим умирающим детям. (Булина Ирина Георгиевна).

В ночь на 1 января 1942 года папа умер. Два дня мы спали с умершим отцом в одной постели. В этот же день умерли и хозяева квартиры. Три трупа находились в комнате. Уходя на работу, мама предупредила дворника, что в квартире осталось двое детей и нужно убрать тела умерших. ...Я помню, что нам с братом было не страшно находиться в одной комнате с трупами, но мы очень боялись крыс. Они обгрызали у покойников кисти рук, ноги и носы. Мы отказывались оставаться одни в комнате. Мама, плача, объясняла нам, что она на казарменном положении, и ей надо идти на работу. (Григорьева Зинаида Федоровна).

Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. …Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают. …Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Во дворе завода стояла вереница машин с трупами, они ждали разгрузки. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой. (Григорьева Зинаида Федоровна).

Первым умер от голода мой родной брат Леня — ему было 3 года. Мама на саночках отвезла его на кладбище, захоронила в снегу. Через неделю пошла на кладбище, но там валялись лишь его останки - все мягкие места были вырезаны. Его съели. В январе 1942 года от голода умерла тетя Шура, мамина родная сестра. Ей было 32 года. Через 2 дня умерла от голода ее дочь Нюра, ей было 12 лет, через день умер сын тети Шуры — Ваня, ему было 9 лет. Трупы лежали в комнате — не было сил их вынести. Они не разлагались. В комнате были промерзшие насквозь стены, замерзшая вода в кружках и ни крупинки хлеба. Только трупы и мы с мамой. Потом дворник вынес тела - мертвецов из нашего дома складывали во дворе дома штабелями. Их была целая гора. ...Мама умерла от голода в марте 1942 года. Ей было 29 лет. Совершенно больную дистрофией, меня отвезли в детский дом. Так я осталась одна. (Грязнова Валентина Васильевна).

Будни

Транспорт в городе не работал. На улицах не было освещения, в дома не подавалась вода, электричество и паровое отопление, канализация не работала. (Букуев Владимир Иванович).

В комнате... нет ни одного стекла, окна забиты фанерой . В подвале дома капает вода, за водой стоит очередь. Люди делятся фронтовыми новостями. Поразительно: ни одной жалобы, недовольства, малодушия — только надежда. Вера и надежда на то, что прорвут блокаду, что дождемся, что доживем. (Аксенова Тамара Романовна).

Ходили в туалет тогда в ведро, и у людей потом не было сил спуститься на улицу, чтобы вынести его. Выливали прямо от дверей по лестнице, потом все это замерзало, и лестницы были покрыты замерзшими нечистотами. Запаха особого не было, стояли страшные морозы, до -30 градусов и даже ниже. (Айзин Маргарита Владимировна).

Сначала я продолжала учиться. Из-за постоянных бомбежек уроки часто прерывались. Но тяжелее было возвращаться из школы — фашисты знали, что уроки заканчиваются после 13 часов, и именно в это время начинали интенсивно обстреливать город. (Зензерова Валентина Владимировна).

Мама получила карточки, положила их на стол и на секунду отвернулась. Когда она повернулась обратно, карточки исчезли. Это означало почти верную смерть. Мать закричала страшным голосом. В столовой нашлись активные люди, которые сразу закрыли все двери и начали обыск. Первой под подозрение попала приятельница мамы, которая в тот момент была рядом. Она не признавалась. Тогда женщины начали ее раздевать. И карточки нашлись. (Иванов Юрий Ильич).

...Мама оказалась в больнице. В итоге мы с братом остались в квартире одни. В какой-то из дней пришел отец и отвел нас в детский дом, который находился около училища Фрунзе. Я помню, как папа шел, держась за стены домов, и вел двоих полуживых детей, надеясь, что, может быть, чужие люди их спасут. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).

У меня к тому моменту были отморожены руки и ноги. ...Когда нянечка начала меня раздевать и сняла мою шапку, она ужаснулась — вшей у меня было больше, чем волос. Был не только голод, но и холод, поэтому шапку я не снимала где-то полгода. В те времена вода была в виде льда, поэтому помыть голову я не могла. Меня побрили наголо. ...На детей было невозможно смотреть, стоило им открыть рот, как сразу лилась кровь, выпадали зубы. Все эти дети были такими же дистрофиками, как и я. У них были пролежни, кости кровоточили. Это было ужасно. (Алексеева А. В.).

А потом весна. Из подтаявших сугробов торчат ноги мертвецов, город замерз в нечистотах. Мы выходили на очистительные работы. Лом трудно поднимать, трудно скалывать лед. Но мы чистили дворы и улицы, и весной город засиял чистотой. (Айзин Маргарита Владимировна).

В апреле улицы были уже чистыми и, наконец, пошел первый трамвай. Я не могу передать вам, какой это был праздник для всех! Люди выходили на стук рельсов, радовались, аплодировали. (Аншелес Ирина Иосифовна).

Город изменился. Там, где были газоны, разбили огороды: на Марсовом поле, везде, где только был кусочек земли. Делали грядки и сажали все, что только можно, — и картошку, и морковку, один раз посадили огурцы, а выросли какие-то маленькие арбузики. Потом открыли бани. Мы как-то пришли мыться: вот как показывают Освенцим, вот такое же зрелище было в этой бане. Мы мылись и наслаждались горячей водой. (Айзин Маргарита Владимировна).

Я вспоминаю, как шли мы с мамой по нашему двору уже весной. Было солнечно, тепло, на душе было весело, мы пережили зиму, мы живы. И мне захотелось побегать. Я выпустил мамину руку и попробовал побежать. Но смог сделать только несколько медленных шагов. Я очень этому удивился. В моей детской голове, как сейчас помню, пронеслось: «Ведь я же помню, что до войны я бегал! Почему я не могу сделать это сейчас?!» (Иванов Юрий Ильич).

Работа

Ситуация в Ленинграде была такая, что для того, чтобы выжить, нужно было встать и пойти работать. Это было самое главное — найти в себе мужество, силу и волю. (Иванова Зинаида Петровна).

Слов «не хочу, не буду» тогда не было. Было только слово «надо». (Калери Антонина Петровна).

Не задумываясь, ехали на рытье окопов. Полуголодные дети, с 5-го по 10-й классы. Никто никого не заставлял. Это было святое — для Родины. (Залесская Валентина Михайловна).

В домах создавались детские бригады, которые помогали взрослым гасить зажигалки. Мы были в брезентовых рукавицах и в защитных касках на голове, так как зажигательные бомбы пробивали крыши, падали на чердак и крутились, как волчок, исторгая из себя море искр, вызывая пожар и освещая огнем все вокруг. Мы — дети с 10 лет и старше — брали в рукавицах бомбы и выбрасывали их в окна чердака на брусчатку двора (тогда асфальтированных дворов еще не было), где они тухли. (Блюмина Галина Евгеньевна)

...Несмотря на бомбежки и артобстрелы, стали восстанавливать производство. В цехах было холодно, на полу лежал лед, к машинам невозможно было притронуться, но комсомольцы взяли обязательство отработать внеурочно не менее 20 часов. ...Работали здесь в основном 15-летние девочки, но норму выполняли на 150-180%. (Доценко Анна Михайловна).

Снаряд весил 23-24 килограмма. А я маленькая, худенькая, бывало, чтобы снаряд поднять, сначала укладывала его на живот, потом вставала на цыпочки, на фрезерный станок ставила, потом заверну, проработаю, потом опять на живот и обратно. Норма за смену была 240 снарядов. Вся куртка на животе у меня была рваная. Сначала, конечно, было очень тяжело, а потом я их швыряла как картошку и делала тысячу снарядов за смену. Смена была 12 часов. (Жиронкина Кира Владимировна).

Очень запомнился на всю жизнь «тракторный» Дворец Кирова . Там был ожоговый госпиталь. Мы ходили туда в 1942 и 1943 году, поили, кормили раненых, читали им письма, газеты. Был там летчик Саша, ему перестала писать его девушка. Чтобы его поддержать, мы каждую неделю писали ему письма — якобы от нее. И он всегда ждал это письмо — оно было для него как лекарство. (Богданов Юрий Иванович).

Еще одно из немногих исключений — моя учительница Екатерина Степановна Рыжова. В тяжелейшее время она собрала нас, своих учеников, обойдя сама темные глухие подъезды домов, и, единственная из преподавателей, занималась с нами в пустой, промерзшей школе (№ 26, Петроградский район). До конца, не побоюсь сказать — до последнего вздоха, исполняла она то, что почитала своим долгом, в чем видела свое призвание (умерла в середине декабря 41 года)... (Калинин Георгий (Юрий) Михайлович).

Мы дежурили на крышах, обходили квартиры и сообщали, где есть люди, где уже нет. Все ленинградцы жили надеждой! Помогали друг другу кто чем мог. На руке у каждого был записан адрес родных и близких. Однажды я тоже упала, идя на работу (или с работы), только получив карточку. Все документы и карточка, конечно, исчезли. Как только я пришла в себя, то услышала, как кто-то рядом кричит: «Прорвали блокаду!» Люди поднимались! Кто плакал, кто смеялся. (Ильина Валентина Алексеевна).

Радости

Ольга Берггольц читала свои стихи жителям города по радио в перерывах между бомбежками и артобстрелами простуженным голосом, вселяющим бодрость, ненависть к оккупантам и веру в победу. ...Знаменитая Ленинградская симфония Дмитрия Шостаковича, транслируемая из концертного зала Государственной филармонии, произвела «взрыв» в умах не только союзников, но и врагов. Войска ПВО тщательно подготовились к этому концерту: ни одному вражескому самолету не удалось в этот день прорваться к городу. Работал и один театр — Театр музыкальной комедии. Спектакли проходили в Александринке, как любовно называли, да и сейчас называют ленинградцы театр имени А. С. Пушкина. Помню, был на спектакле «Давным-давно» («Гусарская баллада»). В холодном зале голодные актеры пели и танцевали, как в мирное время. Разве это не подвиг? (Алешин Евгений Васильевич).

...Мы не играли в детские игры, мы не баловались и не хулиганили, как положено мальчишкам. Лозунг «Все для победы!» жил даже в школе: получил «пятерку» - убил Ганса (офицера), получил «четверку» — убил Фрица (солдата), получаешь «двойку» — значит, стреляешь по своим. (Алешин Евгений Васильевич).

…Любимыми занятиями у мальчишек были сбор и коллекционирование осколков от разорвавшихся снарядов и бомб. Тем, у кого были самые большие осколки, очень завидовали остальные ребята — дети всегда остаются детьми, даже на войне. (Букуев Владимир Иванович).

Перед тем как сжечь книги, я их читала. Когда на заводе не было тока и останавливалось производство, я сидела и читала. Меня спрашивали: «Ну что ты сидишь, глаза портишь при этой коптилке?» Я отвечала: «Я боюсь, что умру и так и не дочитаю Стендаля — «Красное и черное», «Пармскую обитель». Когда я взяла книжку «Последний из могикан», я сказала: «Вот интересно - последняя из ленинградцев сжигает «Последнего из могикан». Я не очень жалела западную литературу, а немцев вообще сожгла первыми. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

31 декабря 1941 года наша мать откуда-то принесла домой маленькую елку. Мы установили ее в нашей комнате и нарядили самодельными елочными игрушками, сохранившимися у нас с довоенных лет. На ветвях елки укрепили маленькие свечи в специальных елочных подсвечниках, похожих на бельевые прищепки, — об электрических елочных гирляндах тогда еще не имели представления. На елку мы также повесили несколько маленьких кусочков хлеба и сахара. Ровно в полночь мать зажгла на елке свечи, и мы встретили Новый год, выпив горячего кипятка и съев свои порции хлеба и сахара, висевшие на елке. Свет горячих свечей разогнал сумрак от слабо горящей коптилки — привычного осветительного прибора блокадного времени. (Букуев Владимир Иванович).

Эвакуация

26 июня нас эвакуировали по Ладоге в трюме парохода. Три парохода с маленькими детьми затонули, подрываясь на минах. Но нам повезло. (Гридюшко (Сахарова) Эдиль Николаевна).

Через Ладогу нас на машине везли. …Трассирующие пули освещали дорогу, осветительные фонари висели на парашютиках, а когда снаряды падали в озеро — поднимались огромные фонтаны. Я смотрела на это все и твердила: «Прямо как Самсон». (Булина Ирина Георгиевна).

На следующий день детей блокадного Ленинграда погрузили в машины и отправили в путь. По дороге число попутчиков заметно уменьшалось. На каждой станции выносили маленькие трупики. Вагон-изолятор был полон детьми, страдающими дистрофией. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).

Рядом с нами сидела одна семья: папа, мама и двое детей — мальчик лет восьми и младенец. Маленький ребенок рот открывает-закрывает, стали искать врача, нашли какую-то женщину, а ребенок уже умер. И эта женщина сказала, что, если бы нашли ему хоть немного водички, он бы выжил. Он пережил всю блокаду, а умер на Дороге жизни. Мы сидели с мамой в разных концах вагона, я написала ей записку, что надо им как-то помочь. И мама отрезала кусочек от нашего пайка на несколько дней и передала по вагону в наш конец. Если бы я была режиссером, я бы сняла фильм: люди передавали этот кусочек ладонью кверху, и каждый говорил: «Я этот хлеб передаю» — и следующему. Несколько минут хлеб кочевал по вагону, и представляете — голодные умирающие люди, и никто не откусил, не утаил ни крошки! Я была счастлива, что мы могли помочь хотя бы старшему брату этого умершего младенца. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

...Когда мне дали булку, мне казалось, что я ее сейчас всю проглочу. Я запихала ее в рот, а моя сестра со слезами на глазах говорит мне: «Нельзя есть все сразу». Действительно после такого голода нельзя было съедать все сразу, надо было по чуть-чуть отламывать, жевать и потом проглатывать. Я помню, как сестра вырывала у меня изо рта эту булку. А я не могла понять, почему она плачет и делает это. (Иванова Зинаида Петровна).

Как только поезд подошел к платформе, женщины с ведрами, в которых был суп, тарелками и ложками стали заходить в вагоны, разливать нам суп и раздавать хлеб. Они плакали, смотря на нас. Потом они раздали каждому по банке сгущенки и сделали в них дырочку, чтобы мы сразу могли сосать сгущенное молоко. Для нас это было что-то невероятное! (Алексеева А. В.)

На вокзале станции Жихарево нас накормили горячим обедом. Он состоял из ячневого супа, ячневой каши с бараниной и хлеба. К тому же каждому давали по одному куску сырокопченой колбасы и по одной плитке шоколада. Люди съедали все это сразу и тут же умирали, так и не поняв причины страшных мучений. ...Мама разводила одну ложку выданной каши с кипятком и каждый час кормила нас. (Блюмина Галина Евгеньевна).

...Местные жители, зная, что мы ленинградцы, очень сердечно к нам относились, старались чем-нибудь угостить, много помогал и местный совхоз — снабжал парным молоком. Однажды нам привезли подарки из Америки. Слух быстро разнесся по селу, и все пришли посмотреть, чем пожертвовали «господа». Когда распечатали тюки, нашему удивлению не было предела. Для детей-сирот прислали туфли на каблуках, поношенные платья с кринолинами, шляпы с перьями и посуду с фашистскими знаками. Посуду мы сразу разбили, а детей нарядили и выпустили к народу, чтобы все знали, что нам дарят. (Айзин Маргарита Владимировна).

Конец блокады

Блокада была прорвана в январе 1943 года у Ладожского озера в районе Шлиссельбурга, что позволило несколько улучшить снабжение продуктами питания, а полностью Ленинград был освобожден 27 января 1944 года. В городе по этому случаю был проведен торжественный салют. ...По расчетам немцев все жители и солдаты, защищавшие Ленинград, должны были умереть от голода и холода. Но Ленинград выстоял, разгромив немцев и отбросив их от своих стен. (Букуев Владимир Иванович).

Ленинград был фронтом, и каждая улица была передовой позицией. Нас нещадно бомбили и обстреливали из орудий почти непрерывно. Мы гибли не только от бомб и снарядов, но и от страшного голода. ...800 тысяч из нас похоронено только на Пискаревском кладбище. А всего из трехмиллионного города к концу блокады осталось лишь около 900 тысяч. (Алешин Евгений Васильевич).

Не стало электричества — писали при свете коптилки, замерзли чернила — писали карандашом. Зачем? Чтобы дети и внуки знали: в экстремальных ситуациях открываются запредельные силы человеческой души, силы, о которых мы и не подозреваем в относительно благополучное время. Чтобы поняли нас. (Евстигнеева Надежда Викторовна).

Сейчас стесняются писать и говорить о многом: например, правду о количестве детей и взрослых, лежащих на дне Ладожского озера, о массовой вшивости и дистрофических поносах. Но для нас, работников детских учреждений, это навсегда осталось в памяти. (Айзин Маргарита Владимировна).

Когда наступает 27 января, или 8 сентября, или 9 мая, я всегда думаю - неужели это я? Я жива? Страшные были дни. ...До сих пор я не оставляю еду на тарелке. Мои дети, особенно старший, всегда хлебцем еду с тарелки собирают, так и говорят: «Вы меня извините, но моя мама терпеть не может оставлять пищу в тарелках». Да, хлеб - это святое, каждая крошка. (Винер Валентина Шарифовна).

Мы остались живы, чтобы помнить о них, скорбеть, поклоняться им, возлагать цветы на Пискаревском кладбище. И рассказывать правду о блокаде, о том, как она подорвала наше здоровье, о том, как блокада исковеркала наши судьбы. Ни один из нас не может даже сегодня, спустя 60 лет, спокойно говорить о блокаде, мы все плачем. (Грязнова Валентина Васильевна).

«Кто помнит прошлое, тот думает о будущем».

народная мудрость

Непросто встречаться с военным прошлым, но и забывать о нем нельзя. О скольких событиях военного времени, связанных с родным городом, поселком, мы знаем непростительно мало, либо вовсе ничего. А ведь отношение к прошлому считается показателем нравственного здоровья общества, его культурного уровня. Оценивая настоящее и свои поступки, мы ставим рядом прошлое и конструируем будущее.

Отдельные эпизоды их воспоминаний, собранные в единое целое, - это рассказ о подвигах и мужестве людей, не давших врагу одолеть Ленинград.

Отсюда можно узнать быт блокадного Ленинграда, как было тяжело людям в то время.

«Самые страшные дни были, когда начались бомбежки Ленинграда. В июле было еще ничего, но 8 сентября загорелись Бадаевские склады. Это было самое сильное впечатление для всех ленинградцев, потому что это были склады с продовольствием. Огонь и зарево стояли над городом несколько дней, текли ручьи сахарной патоки. Город был лишен запасов своей провизии». (Анна Ноевна Соскина)

«Когда погасли и синие лампочки, то приходилось ходить по памяти. Когда ночь светлая, то ориентируешься по крышам домов, а когда темная, то хуже. Машины не ходили, натыкаешься на людей, у которых не было на груди значка – светлячка» (из дневника О.П.Соловьевой)

Людям было нечего есть, они голодали. Для них практически все приходилось есть…

«В блокаду мы ели торф, его продавали на рынке, он назывался черный творог. Макали торф в соль и запивали теплой водой. В торфе еще сохранялись корни растений. Очень трудный был год. Очень многие умирали». (Миренко Л.И.)

«Однажды папа принес нам кошку, и нам не пришло в голову от нее отказаться….я считаю, что правду надо знать всем. Ведь ленинградцы ели не только кошек и собак, но и все, что было мало-мальски съедобно. На карточки вместо супа с крупой получали суп из дрожжей, ели траву, какую только можно было есть. Если нечего было есть, мы просто сосали соль и пили воду и казалось, что мы сыты.» (Волкова Л.А.)

«Дети блокадного Ленинграда – понятие наиболее острое. Я видела не только смертельный голод и холод, но и смерть ежедневно. Постоянное чувство голода сковывало все мысли. В свои семь-восемь лет я была похожа

на маленькую старушку, закутанную в несколько платков, кофт и пальто… и сама была частью этого тряпья.» (Юлия Владиславовна Полховская)

Из воспоминаний мы видим, как непросто жилось людям в зимнее время: «Зимой сжигали, что можно: книги, стулья, шкафы, столы. На коммунальные квартиры было страшно смотреть: воды не было, туалеты не работали, кругом грязь. За водой ходили на Неву, где была пробита прорубь, и черпали воду кто кружкой, кто стаканом. Все это возили на санках: привяжешь ведро, а домой привезешь не более двух литров, так как было далеко и не хватало сил. Холодно было и голодно, но духом не падали. Часто люди собирались и слушали по радио, которое было установлено на площади, сообщения информбюро с фронта». (Бойкова Н.Н.)

Но, несмотря на такие тяжелые времена, происходили все-таки и приятные моменты для жителей города.

«И в войну Ленинград сохранял духовную жизнь. Помню летом 41-го года в здании Академии Художеств выставку дипломных работ бывших студентов, ставших бойцами Красной Армии – их отпускали с фронта защищать свои дипломы. Радио всю блокаду было олицетворением жизни. Долго только оно связывало нас с Большой землей. Круглосуточно из черной тарелки репродуктора стучал метроном: медленно – при покое и быстро – при бомбежках и артобстрелах. Дух горожан поддерживали выступления Ахматовой, Берггольц, Симонова, Тихонова, Вишневского, 98-летнего Джамбула, журналиста Маграчева.

С приходом тепла заработали библиотеки, театры, кинотеатры, типографии. А чего стоил футбол блокадников, который транслировался по радио! В начале августа из большого зала Ленинградской филармонии прозвучала 7-ая симфония Шостаковича о стойкости ленинградцев и вере в Победу». (Чаплинская К.Н.)

«Чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, делалось все возможное и невозможное. Вдруг заводился патефон, и квартира наполнялась звуками довоенных романсов. « Теперь зима, но те же ели, покрыты сумраком, стоят…» - пела Изабелла Юрьева. Однако это быстро надоедало моему брату, он начинал ерзать и просить есть. Тогда мама читала нам мои любимые сказки Андерсена. Или вспоминала что-нибудь смешное, довоенное...» (Г. Глухова)

«31 декабря 1941 года в блокадном Ленинграде мой дедушка устроил новогоднюю елку. Он был веселый и добродушный выдумщик. Настоящих елок не было, и он решил нарисовать елку на стене. Попросил у меня акварельные краски, залез на стул и прямо на обоях изобразил высокую ветвистую красавицу». (А.В. Молчанов)

«Конечно, от времен войны остались воспоминания и радостные. Это 18 января 1943 года и 27 января 1944 года – дни прорыва и снятия блокады, это салюты в честь освобождения наших городов и конечно же Салют Победы! Они стоят в глазах, и красивее и радостнее не было ни в одну из

юбилейных дат!» (Троицкая Т.С.)

Народ героически смог выстоять эти 900 дней. «Голод, холод, отсутствие воды, света, постоянные бомбежки, артобстрелы не сломили нас.» (Ядыкина Н.Н.)

«Было радостно сознавать, что наш чудесный неповторимый Ленинград снова живет, трудится, любит, растит детей, учит их в школах, вузах, чтит память тех, кто отстоял его». (Калениченко Л.А.)

Многие люди, переживавшие те дни, изложили мысли в своих стихах.

Нинель Вайвод

Помню блокаду

Блокаду помню, как сейчас,

Хотя старалась всё забыть.

Но не зависит то от нас:

Она в душе осталась жить.

Я помню голод, жуткий страх,

Когда погасла жизнь в глазах,

И люди, словно манекены,

С трудом идут, держась за стены.

Всё до сих пор перед глазами:

Вот с мёртвым кто-то тянет сани,

Вот от Невы бидон с водой

Несёт блокадник чуть живой.

Кто это быстро забывал,

Блокады тот и не видал.

Так, понаслышке, из кино…

Он не блокадник всё равно.

Но если маленьким он был,

И тоже в Ленинграде жил,

О, то блокадник настоящий,

Весь этот ужас повидавший,

Родных и близких потерявший.

Я гимн блокадникам пою,

Стихи писать не устаю,

Им посвящать поэмы надо –

Блокадникам из Ленинграда.

Работая над данной темой, мы посетили музей ленинградской блокады г. Новосибирска, расположенный по адресу ул. Белинского, 1 (МОУ СОШ № 202).

О музее

Во время блокады из Ленинграда, в основном в 1941 – 1942 гг., в Новосибирск было эвакуировано 50 заводов, предприятий и организаций и многие десятки тысяч эвакуированных ленинградцев.

Общество решило оставить память в Новосибирске о славной странице его истории организацией в городе музея Ленинградских блокадников и созданием памятной колонны с увековечиванием всех заводов, предприятий и организаций, эвакуированных из Ленинграда в Новосибирск и внесших свой вклад в дело Победы советского народа.

Создание музея Ленинградской блокады в Новосибирске началось в 1993 году и продолжается до сего времени. Его создателями явилась группа активистов общества «Блокадник», из которых, в первую очередь, следует упомянуть: Васильева Д.С., Васильеву М.М., Кищенко Е.М., Евдокимову Л.Н. и др.

В музее представлены: подлинные документы, связанные с обороной осажденного города и образцы военного снаряжения его защитников, пропуска для хождения по городу в ночное время, образцы продуктовых карточек, эвакоудостоверения, образцы блокадного хлеба, военные карты, схемы, фотографии переживших блокаду, книги, виды старого и восстановленного Петербурга и многое другое. (Приложение стр. 29)

Музей посещают иногда до 300 человек в месяц, в основном, молодежь – студенты, школьники, кадеты СКК. Но немало и людей средних и пожилых лет, а также ленинградские блокадники, проживающие в Новосибирске. Они говорят: «Это наш второй родной дом». Посещают музей и гости из Петербурга, а также из-за границы – США, Болгарии, Германии и др.

Воспоминания, которые мы читаем в книгах и в стихах очень важны. Но гораздо эмоциональнее воспринимаешь и тоньше осознаешь их, когда слышишь. Поэтому, нами было взято интервью у одной из блокадниц – Соколовой Людмилы Алексеевны, которая застала начало блокады, а позже была эвакуирована в Сибирь.

Расскажите о Вашей семье .

«Я жила с мамой, бабушкой и маленькой сестрой в Сестрорецке, на старой финской границе до 1939 года. Наш дом стоял на берегу Финского залива».

Как Вы узнали о войне?

« О войне я услышала на привокзальной площади, когда мы с мамой шли по городу. По громкоговорителю выступал Молотов, и все услышали, что началась война. Германия напала на СССР».

Расскажите о том времени .

« В 1941г. я окончила 6 классов и в начале войны каждое утро мы приходили в школу.

Нас отвозили на старую финскую границу. Там военные выдавали противогазы и саперные лопаты, и мы копали противотанковые рвы. Нас не бомбили и пока не обстреливали. Но через нас летели немецкие бомбардировщики на Ленинград, там они сбрасывали все бомбы и опять летели через нас. Нам были слышны разрывы и видны пожары (Сестрорецк от Ленинграда находится в 18 км). Потом горели Бадаевские продовольственные склады, и черный дым несколько дней висел над городом.

Вскоре враг подошел к старой финской границе и начал обстреливать Сестрорецк, приходилось часто отсиживаться в бомбоубежище. Нас эвакуировали в Разлив. Снаряды до Разлива не доставали. Мы ещё начинали учиться в 7 классе. Но вскоре учёба закончилась. Ленинград был окружен.

Когда оставалось несколько человек в классе, то, помню, разговоры были только о еде. Кто что ест: кто кору от деревьев, кто ремни, медвежьи шкуры у кого они были. А мы ели картофельные очистки. Бабушка с осени выбрасывала их не в помойку, а возле неё. Зимой она их откапывала и раскладывала на плите – жарила. Маленькая сестра едва доставала ручками до плиты и просила, чтобы бабушка жарила их поджаристей, но горечь всё-равно оставалась. Кто нас научил делать «мак»? В жестяную коробку насыпать соль и бросить в печь, в огонь. Как прогорит и остынет, в коробке получается серая масса, похожая на мак, которая пахнет тухлыми яйцами (сероводородом). Этот «мак» мы посыпали на хлеб и пили с ним чай.

Зима была очень холодная, и люди на ходу замерзали и падали. Покойников хоронили не в гробах, а зашивали в тряпки и засыпали снегом возле дороги. Съели всех кошек и собак. Птичек ещё с осени мальчишки перестреляли из рогаток. Потом стали есть и людей. Но людоедов выявляли и говорили, что их уничтожали.

Давали 125г хлеба, и тот был не настоящий. Были большие очереди за хлебом. Часто приходилось стоять по несколько дней и ночей. Люди держались друг за друга, чтобы не упасть. По верхней одежде ползали большие белые вши, но они были не от грязи, а от голода из тела.

Помню, как-то раз нам, детям, выдали по 75г солдатских сухарей, т.к. не завезли муку и матросы поделились своим пайком с нами.

Но это был настоящий хлеб! Пирожное!

В доме было холодно, топить нечем. Сожгли все заборы и все, что горит.

Весной стали наливаться соком берёзы. Во дворе было несколько берёз и они все были увешаны бутылками. Потом пошла трава – крапива, лебеда.

Бабушка нам пекла из них лепёшки и варила суп-баланду.

Когда растаял снег, организовали бригады, которые собирали

покойников и на тележках отвозили на братские могилы. Бригады ходили по

домам и выявляли – кто жив, кто мёртвый. Живых детей определяли в детские дома, мёртвых отвозили в братские могилы.

Потом мы, ребятишки, ходили полоть грядки в госпиталь. За это нам давали тарелку супа-баланды. У меня опухали руки и ноги.

Когда мы отъехали от Ладоги, там уже не стреляли, но всё было вспахано и изрыто снарядами и бомбами.

Но это уже начиналась другая жизнь!

В начале войны немцы бросали листовки, где обещали нам, что «победа будет ваша, но из Ленинграда будет каша, а из Крондштадта – вода».

Но ни каши, ни воды не получилось. Не дождались.

Ленинград и Крондштадт выстояли! Победа была за нами!»

Из интервью с Людмилой Алексеевной мы видим, насколько тяжело было ленинградцам переносить блокаду. Жуткий голод, суровый холод, оглушительные взрывы… - это ее память, ее воспоминания.

Эпизоды воспоминаний ленинградцев, собранные в единое целое, говорят нам об их подвигах, стойкости и мужестве.

Ведь именно благодаря этим воспоминаниям потомки смогут составить целостное представление о блокаде Ленинграда, и понять какую роль в ходе великой Отечественной войны сыграла эта героическая защита легендарного города.

В заключение хотим процитировать слова полководца, военноначальника, маршала Советского Союза Г.К. Жукова: «…о героической обороне Ленинграда написано много. И все-таки, мне кажется, о ней, как и обо всех наших городах-героях, следовало бы сказать еще больше, создать специальную серию книг – эпопей, богато иллюстрированных и красиво изданных, построенных на большом фактическом, строго документальном материале, написанных искренне и правдиво».

Заключение

64 года назад, 27 января 1944 года, была снята изнурительная ленинградская блокада. 900 долгих дней ленинградцы жили в холоде, голодали, погибали под обстрелами и бомбежками.

Героическая оборона Ленинграда была самой продолжительной и самой кровавой операцией Второй мировой войны. Не имеет она равных себе и в истории человечества – по масштабам, героизму, стойкости и самоотверженности защитников города и его жителей, по принесенным жертвам и по значению для исхода всей войны.

По примерным подсчетам, за время блокады в осажденном, переполненном беженцами городе погибло полтора миллиона человек. 300 – 350 тысяч умерло в эвакуации и на пути к ней. Около семисот тысяч пали в боях. Особенно жестокой была зима 41 – 42 года.

Ленинград выдержал столь длительную осаду, прежде всего потому, что население, воспитанное на революционных, боевых и трудовых традициях, до последнего вздоха защищало город. И хотя не было ни дров, ни угля, а зима стояла лютая, велись орудийные обстрелы и днём и ночью, пылали пожары, мучил острый голод, ленинградцы всё перенесли. Защита города стала для них долгом гражданским, национальным, социальным. Блокадные дни были нелегким испытанием для жителей Ленинграда. Они героически пережили горе, которое обрушилось на них внезапно. Но, не смотря ни на что, они не только сумели выдержать все тягости и невзгоды блокады, но даже активно помогали войскам в борьбе против фашистских захватчиков.

Вот что писала газета "Нью- Йорк таймс" о прорыве блокады Ленинграда: "Вряд ли в истории можно найти пример такой выдержки, которую проявили в течение столь длительного времени ленинградцы. Их победа будет записана в анналы истории как своего рода исторический миф… Ленинград воплощает непобедимый дух народа России."

Во время блокады Новосибирск сыграл немаловажную роль. Он принял 255 тысяч эвакуированных, 128 тысяч из них – ленинградцы. После прорыва блокады в январе 43-го и полного его снятия в январе 44-го многие вернулись в Ленинград. Но волею судеб немало тех, кто остался в Новосибирске, со своим заводом, со своей семьей.

В дни празднования 60-летия Победы в Великой Отечественной войне 1941 – 45 гг. на улице Восход был торжественно открыт памятник. Это символ победы ленинградцев над лишениями и страданиями, выпавшими на их долю. Это благодарность Новосибирску, ставшему для многих из них родным домом. Война не только испытывала людей на прочность, но и сплотила блокадников в высоконравственном единении. И это даёт силы воспитывать молодое поколение, передавая ему эстафету мужества и стойкости из прошлого в настоящее и будущее. (приложение стр. 33)

В ходе исследования были выявлены три причины взятия города в кольцо немецких войск:

а) внезапность нападения и быстрое продвижение противника на северном направлении;

б) отсутствие резервов, оборонительных рубежей из-за просчетов Сталина и командования, готовность к наступательной войне; преобладание наступательной военной доктрины над оборонительной;

в) превосходство немецко-фашистских сил в пехоте, артиллерии, танках, авиации.

Сопоставление исторических, научных и эпистолярных источников, музейных экспонатов позволило создать целостный образ жизни защитников блокадного Ленинграда, увидеть весь драматизм и героизм этого события.

Мы пришли к выводу, что мужество защитников Ленинграда имело большое значение для хода Великой Отечественной войны. И, что дух и стойкость ленинградцев стали залогом стойкости и мужества города, который ни за что нельзя было сдать!